Вестник МГУ. Серия 8. История. 2022. № 5

Еврейские иммигранты, начавшие активно переселяться в колонии Новой Англии в XVIII в., вызывали к себе немалый интерес со стороны пуританского населения — потомков основателей колоний, отождествлявших себя с древними евреями и считавшими себя новым богоизбранным народом, прибывшим в Америку с особой миссией. Мессианский дух первых поселенцев сопровождался крайней нетерпимостью в отношении тех, кто не разделял пуританскую доктрину, в том числе и евреев. Однако в результате масштабных перемен в системе колониального управления британской Америкой на рубеже XVII–XVIII вв. и последовавших изменений в духовном и интеллектуальном климате новоанглийских колоний произошла существенная трансформация мировоззренческих представлений новоанглийских пуритан, особенно в вопросах веротерпимости, взаимодействия с представителями других направлений протестантизма, форм и методов «обращения к истинной вере». Это заставило ведущих пуританских священнослужителей начать поиск способа вернуть интерес прихожан к религии. Одним из таких способов был избран милленаризм — вера в скорое наступление Тысячелетнего царства. Воплотить идеи милленаризма на практике попытался один из ведущих пуританских теологов своего времени Коттон Мезер. Он представляет милленаризм как экуменический проект, способный объединить представителей различных конфессий. Определение пуританских колонистов в качестве богоизбранного народа формировало особое отношение к иудеям. В статье особое внимание уделяется теологическим работам Коттона Мезера, посвященным евреям Новой Англии, в которых ярко проявились его милленаристские взгляды. Хотя труды К. Мезера, как и его миссионерская деятельность среди иудеев, не принесли ожидаемого результата, они позволили наладить контакты между протестантскими священнослужителями Америки, Великобритании и континентальной Европы. Пуританским священнослужителям Новой Англии необходимы были иные способы, чтобы добиваться религиозного обновления и обращения, которые вскоре будут активно использоваться во время Первого «Великого Пробуждения» второй трети XVIII в.

Предмет данного исследования — взаимоотношения земства, местной администрации и правительства в фокусе решения продовольственной проблемы Смоленским земством в связи с неурожаем конца 1860-х — начала 1870-х гг. Исследуется состояние сложного и ресурсоемкого продовольственного вопроса в период неурожаев и голода в одной из нечерноземных губерний России в начальный период земской истории, когда еще не закончилась реализация земской реформы 1864 г. Анализируются общая модель отношений между правительством и земством в деле преодоления голода, состояние продовольственного капитала, конкретные земские практики, значение масштабных общественных работ, действия местной администрации и т.п. Автор приходит к выводу, что существующее в историографии представление о притеснении земства со стороны правительства сразу же после его создания является не вполне корректным. Так, в борьбе с голодом 1867–1872 гг. в Смоленской губернии правительство опиралось на земство, а не на администрацию и защищало земства от притязаний местных чиновников. Можно говорить о доверии со стороны правительства к органам земского самоуправления и об их совместных усилиях по обеспечению населения продовольствием в кризисных условиях пореформенной модернизации сельского хозяйства. В качестве основных практик для борьбы с голодом местное земство и правительство использовали продовольственные и денежные ссуды и общественные работы, соотношение между которыми менялось в зависимости от объективных факторов. Необходимость возвращать полученные крестьянами средства государственного продовольственного капитала была для них тяжким бременем. Уроки, излеченные из смоленского голода, стали импульсом к осознанию проблемы нехватки денег в аграрном секторе. Бедственное положение крестьянства ряда губерний России в 1867–1872 гг., находившееся в центре внимания правительства, стимулировало изучение и обсуждение общего положения в сельском хозяйстве, повлияло на отношения центральной и местной властей к земству, продовольственному и податному вопросам.

Строительство Транссибирской железной дороги, наиболее масштабного инфраструктурного проекта Российской империи, сопровождалось решением целого ряда задач, связанных с обеспечением нормальной эксплуатации этой магистрали. Одной из таких задач являлось обеспечение Транссиба водой, пригодной по своим характеристикам для использования как в производственных, так и хозяйственно-бытовых целях. В условиях дефицита времени, ограниченного финансирования и с учетом особенностей природно-географических характеристик территории приходилось искать способы организации водоснабжения, которые требовали новых технических решений. Различные аспекты этой проблемы не получили достаточного освещения в научных публикациях, но, безусловно, представляют интерес для исследователей. Строительству железнодорожных водопроводов предшествовал, как правило, этап гидрологических исследований, в ходе которых определялись наиболее удобные источники воды для каждой станции, ее свойства, маршруты прокладки коммуникаций. Дополнительные сложности возникали нередко по той причине, что при определении местоположения станций вдоль магистрали окончательного заключения о возможностях и источниках воды еще не было, исследования территории продолжались. В силу этого некоторые станции оказались расположены крайне неудобно для организации стабильной подачи воды, что требовало дополнительного финансирования и усилий инженерной мысли. В качестве приоритетных источников воды для подачи на станции и разъезды Транссиба рассматривались реки, на втором месте шли ручьи, далее — озера, родники, грунтовые воды и болота, артезианские скважины. При выборе источника водоснабжения обязательно учитывались среднесуточные объемы потребления воды конкретной станции. При этом для обеспечения бесперебойной подачи воды источник должен был иметь минимальный суточных расход, в два раза превышающий максимально возможное суточное потребление, что также затрудняло решение задач по строительству железнодорожных водопроводов. Несмотря на все сложности, результатом проведенных масштабных работ стало сооружение на значительной части Транссибирской магистрали новых вариантов систем подачи и очистки воды, функционировавших в том числе в условиях вечной мерзлоты.

Масштаб и структура потерь Красной армии в период Великой Отечественной войны, несомненно, представляют актуальную научную проблему. Особый аспект данной проблемы — это структура потерь Красной армии в национальном разрезе. До сих пор в работах, посвященных интересующему нас вопросу, исследователями делались попытки установить национальную структуру безвозвратных потерь Красной армии расчетным способом, исходя из ошибочного положения о пропорциональности потерь представительству каждого советского этноса в Красной армии. Ставшие доступными в последние годы уникальные статистические источники, хранящиеся в Центральном архиве Министерства обороны РФ, — альбомы списочной численности личного состава Красной армии, которые два раза в год (к 1 января и к 1 июля) еще с довоенного периода готовились в Генеральном штабе для руководства страны и вооруженных сил, — позволяют отчасти решить данную проблему в отношении установления национальной структуры санитарных потерь Красной армии в 1943–1945 гг. (учета безвозвратных потерь по национальностям не велось). Проведенный статистический анализ указанных источников показал, что уровень и структура санитарных потерь у разных этносов колебались в достаточно широком диапазоне и зависели от большого числа факторов, главным из которых можно считать представленность этноса среди рядового состава пехоты. Принадлежность военнослужащего к рядовому составу почти всегда, для всех национальностей означала повышенный риск быть убитым или раненым. Этот риск, как показал проведенный анализ, также усиливался принадлежностью рядового бойца к стрелковым войскам. Полученные данные хотя и не могут быть механически экстраполированы на все потери Красной армии в целом, но они тем не менее дают представление о тенденциях в численности потерь разных национальностей, по крайней мере, во второй и третий периоды войны (1943–1945 гг.), и открывают перспективы дальнейшей научной дискуссии

В статье рассматривается период, предшествовавший созданию в послевоенные годы в США дисциплины Russian studies на базе уже существовавшей к этому времени славистики. Переход от описательности славянских исследований, уделявших большое внимание филологии, к строгой научности региональных исследований совершался в тяжелейших условиях мировой войны, поисков новой конфигурации мироустройства, а затем перехода от союзнических отношений между Советским Союзом и США к острой конфронтации. На этом фоне первоначальные планы по развитию сотрудничества с СССР в рамках создававшейся дисциплины Russian studies были пересмотрены, что, однако, не сказалось на содержании россиеведческих исследований в той степени, в какой можно было ожидать. Этому способствовало то, что славянские исследования к началу Второй мировой войны подошли с весьма значительным профессиональным багажом и ясными принципами, включавшими в себя наряду с объективностью и беспристрастностью любовь к изучаемой стране и требование не смешивать науку и политику. Важным фактором явилась и деятельность русских эмигрантов в США. Организованный ими в 1941 г. журнал «Русское обозрение» (The Russian review) активно работал на развитие взаимопонимания и на создание позитивного («настоящего») образа России, уделяя большое внимание объективному и научному пониманию ее истории в противовес пропагандистским клише. Анализ публикаций по русской истории в 1941– 1947 гг. демонстрирует, что в американском дискурсе о России имелось достаточное количество формул и образов, нацеленных на сближение двух стран. В Советском Союзе также имелся определенный потенциал в этом отношении, однако переход к резкой конфронтации с Западом там произошел очень быстро, в контексте усиления внутренних репрессий. В США, несмотря на условия холодной войны, в рамках дисциплины Russian studies шло неуклонное развитие исторических исследований в направлении их профессионализации.

В статье рассматривается 75-летний путь создания учебников по истории южных и западных славян на историческом факультете МГУ имени М.В. Ломоносова. Первый из них был задуман в 1947 г., а издан в 1957 г. Он стал итогом плодотворной научной, преподавательской деятельности членов кафедры и привлеченных сотрудников Института славяноведения АН СССР. В теоретическом плане он являлся свидетельством победы марксистско-ленинской концепции в университетском славяноведении. Подготовка второго учебника шла на фоне острейшей дискуссии о замене прежней дисциплины историей стран, строящих социализм. В этой связи в статье впервые введены в научный оборот архивные материалы, освещающие подготовку, ход и решения Научной межвузовской конференции историков-славистов (февраль 1962 г). Это позволило раскрыть отношение к концепции второго издания, по сути, всего славистического сообщества СССР. Учебник вышел в 1969 г., весь его текст был написан заново. Однако исключительно по политическим мотивам значительная часть тиража, о чем мало известно даже научной общественности, была уничтожена. Следующее учебное пособие в виде курса лекций по истории южных и западных славян было опубликовано лишь через 10 лет — в 1979 г. Силами кафедры 13 тыс. экземпляров этого издания было разослано в 58 университетов страны. Потребовалось еще 20 лет для того, чтобы подготовить новый полноценный учебник. Он увидел свет в двух томах в 1998 г., выдержал два переиздания (2001, 2008 гг.). В нем представлена история славянских народов до середины 1990-х гг. Современная точка зрения на прошлое славян с древнейших времен до 2019 г. изложена в только что (сентябрь 2022 г.) вышедшем классическом учебнике в трех томах. Появление именно такого варианта предопределили сама логика развития славянских народов, учебно-методический подход, а также более глубокий взгляд авторов на дисциплину.

В последние годы в американской политической и общественной жизни активно обсуждались проблемы, связанные с образованием, в первую очередь школьным. Особое внимание привлекала и привлекает по сей день так называемая критическая теория расы (КТР) (Critical Race Theory), преподавание которой в школах вызвало бурное возмущение консервативных американцев. На практике те элементы образовательных программ, которые обсуждались наиболее активно, мало связаны с критической теорией расы как таковой, но в популярном дискурсе термин успел приобрести значение, не имеющее практически ничего общего с академическим контекстом. Результатом этого обсуждения стала волна законопроектов, предложенных на рассмотрение легислатурам практически всех штатов консервативными политиками-республиканцами. Хотя далеко не все из этих проектов были в итоге приняты, во многих штатах новые «запреты КТР» уже действуют. Помимо практических аспектов организации образования, при обсуждении КТР именно восприятие истории стало ключевым идеологическим водоразделом между сторонниками и противниками нового законодательства. Сама дискуссия началась в русле обсуждения истории США в целом. Отправной точкой стала реакция администрации президента Д. Трампа на публикацию “New York Times” «Проекта 1619» — сборника эссе об истории «черной» Америки. С точки зрения Трампа и его администрации, речь шла о фальсификации истории, ревизионизме, для борьбы с которыми был предпринят ряд мероприятий на федеральном уровне. Хотя после вступления в должность президента Дж. Байдена все этим меры были отменены, противоречия в восприятии истории между консервативными республиканцами и демократами проявились вновь, на сей раз на уровне штатов в форме попыток законодательного запрета КТР. В данной статье рассматриваются процесс формирования этих новых законов, их характерные общие черты, а также связь борьбы с КТР с проблемами исторической памяти и политики памяти в США в целом и развития «низового» консервативного активизма в частности.

Статья посвящена геополитическим и геоэкономическим целям и перспективам реализации китайской инициативы «Один пояс и один путь» на примере активного участия в данном проекте Казахстана. Рассматриваются преимущества, проблемы и будущие возможности, которые открываются перед Республикой Казахстан как одним из наиболее активных центрально-азиатских участников китайской инициативы. Акцент сделан на возможностях, успехах и проблемах сопряжения с ней национальной про граммы экономического развития Казахстана «Нурлы жол». Экономическая программа Казахстана «Нурлы жол» («Путь в будущее», дословно «Светлый путь»), выдвинутая в 2014 г., во многом перекликается с концепцией «Один пояс и один путь». Эта программа включает в себя приоритетные стратегии и цели, такие, как улучшение транспортной и логистической инфраструктуры, возрождение промышленной инфраструктуры, укрепление коммуникаций и т.д., что, несомненно, усиливает заинтересованность Казахстана и Китая во взаимном сотрудничестве. Инициатива «Один пояс и один путь» рассматривается как направление многостороннего сотрудничества, кото рое оказывает все большее влияние не только на экономику Казахстана, но и на экономические тенденции всех стран Центральной Азии. Для Казахстана есть сразу несколько приоритетных направлений такого сопряжения. Китайская инициатива способствует реализации начинаний по укреплению и расширению транспортного и инфраструктурного потенциал страны, Казахстан получает возможность обустройства важнейшего экономического коридора Восток–Запад через свои территории, что в перспективе станет немаловажным источником инвестиционных вливаний, а также трансфера новейших технологий. Автор при одоление восприятия этого государства как исключительно поставщика сырья и транзитного коридора. Инструментом достижения данной цели может выступать создание технологической стратегии для Казахстана, допускающей привлечение зарубежных инвестиций со стороны КНР, РФ, США, ЕС, включая практику создании совместных научных центров, кластеров высоких технологий, что позволит укрепить позиции Казахстан как экономико-технологического лидера Центральной Азии.

В статье систематизированы источники, религиозный контекст и художественные особенности иконографии «Явления будды Амиды» в японской скульптуре периодов Хэйан (794–1185) и начала Камакура (1185–1333). Это, с одной стороны, позволяет понять, из каких элементов текстовой и визуальной культуры складывается иконография «Явления будды Амиды» именно в скульптуре — данный вопрос до сих пор не становился предметом специального исследования. С другой стороны, заполняется пробел в историографии на русском языке, посвященной этому важнейшему для Японии типу памятников. На сложение иконографии как в живописи, так и в скульптуре безусловно повлияли доктринальные тексты сутр, но не сами по себе, а скорее в интерпретации китайских и японских учителей, в особенности Гэнсина. Помимо текстовых источников был важен и визуальный опыт: выразительность такого приема в живописи, как облако, на котором изображались будда и бодхисаттвы, по всей видимости, заставила скульпторов попробовать воплотить его и в дереве. Очевидно, авторитетность уже существовавшей иконографии будды Амиды школы Тэндай несколько тормозила изменения главной фигуры. Возможно, необходимость крепления веревки к рукам или руке статуи способствовала появлению жеста встречи (указательный и большой палец соединены «в колечко»). Бодхисаттвы, окружающие будду, как в живописи, так и в скульптуре обретают выразительные позы и атрибуты, которые воздействуют на зрителя, заставляют его ощутить чудесное явление высших сил. Следующий после Гэнсина важнейший проповедник веры в будду Амиду, Хонэн, подчеркивал, что будду следует изображать стоящим — это означает его готовность прийти на помощь. В XIII в. именно этот тип становится наиболее распространенным. Немаловажную роль сыграл скульптор Кайкэй, который впервые сконструировав стоящую триаду по китайскому свитку, создал затем множество отдельно стоящих фигур Амиды и триад, ставших классическими и воспроизводившихся еще многие века.

В статье поднимается вопрос о происхождении нетривиальных изображений символов евангелистов в виде полуфигур антропоморфных трехликих херувимов, которые известны в русских лицевых Евангелиях 60–90-х гг. XVI в., а также на серебряных окладах небольшой группы напрестольных Евангелий начала XVII в. и в некоторых иконописных произведениях. Источник этих изображений автор находит в славянском переводе статьи Анастасия Синаита «Против ариан», который содержится в Изборнике Святослава 1073 г., второй по древности из дошедших до нашего времени датированных древнерусских рукописей. В этой статье Анастасий Синаит повторяет мнение св. Иринея Лионского, который объяняет четверичное число Евангелий, связывая его с четырьмя ликами херувима, — ликами четырех животных, описанных в Книге пророка Иезекииля. Эти животные и стали восприниматься впоследствии как символы Евангелий и евангелистов. В древнем славянском переводе, вследствие смешения числового значения глаголических буквенных знаков оригинала Изборника и кириллических знаков в самом списке 1073 г., из-за ошибки переписчика херувим оказался назван трехликим вместо четвероликого: в глаголице буква «глаголь» имеет цифровое значение «четыре», в кириллице же — три. Будучи далеко не всегда исправляемой в списках, эта ошибка распространилась и встречается в рукописях вплоть до XVIII в. включительно, дав за время своего бытования небольшую иконографическую традицию, существовавшую, насколько можно судить по сохранившимся памятникам, в Вологде и других областях русского Севера. В статье рассмотрены полностраничные миниатюры трех русских Евангелий Тетр, хранящихся в Государственном Историческом музее и Российской национальной библиотеке, а также три серебряных оклада напрестольных Евангелий, хранящихся в Музеях Московского Кремля, Пермской художественной галерее и Архангельском краеведческом музее. Текст статьи Анастасия Синаита «Против ариан» рассмотрен в пятнадцати списках от XI в. до XVIII включительно.