Статьи

Статья посвящена университетским годам (1939–1948 гг.) выдающегося ученого Ю.В. Кнорозова (1922–1999). Основной акцент делается на времени его обучения на кафедре этнологии исторического факультета МГУ (1943–1948 гг.). В качестве введения обобщается вклад Ю.В. Кнорозова в исследование письменностей майя, жителей острова Пасхи, протоиндийской письменности, а также в изучение происхождения жителей Америки, палеоэтнографии Берингии, этнографии айнов, этносемиотики. Авторами на основании материалов Архива МГУ был восстановлен список дисциплин, которые прослушал студент Ю.В. Кнорозов в ходе обучения на первых курсах Харьковского государственного университета, а также на кафедре этнографии МГУ. В статье рассказывается о ведущих преподавателях, у которых обучался Юрий Кнорозов: Н.Н. Бромлей (английский язык), В.И. Авдиеве (история Древнего мира), И.С. Кацнельсоне (древнеегипетский язык), Г.Б. Эренбурге (новейшая история Востока), Н.Н. Чебоксарове (антропология), В.И. Чичерове (фольклористика) и ряде других. Приводятся документы о рекомендации Кнорозова в аспирантуру исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, а также сведения о научном руководителе во время обучения на кафедре — крупном археологе, этнографе и востоковеде С.П. Толстом. По данным исследователей истории Московского университета приводятся сведения об одногруппниках Ю.В. Кнорозова по кафедре этнографии, условиях жизни в общежитии на Стромынке, а также особенностях учебного процесса в Московском университете середины 1940-х гг. Все эти факты позволяют представить себе мир, в котором формировался будущий ученый. В заключении приводится краткий очерк изучения истории майя на историческом факультете Московского университета на рубеже XX–XXI вв., а также рассматриваются перспективы исследований на данном направлении. Авторы делают вывод о важности интердисциплинарности, характерной для обучения на историческом факультете МГУ в целом и кафедре этнографии в частности, для формирования личности ученого и его неординарных подходов к изучению культур древних и современных народов.

В статье анализируется стратегия формирования внешнеполитического курса США в отношении Израиля в период, когда на смену администрации Г. Трумэна пришла администрация Д. Эйзенхауэра. В годы президентства Д. Эйзенхауэра внешнеполитическая стратегия США в отношении Израиля и Ближнего Востока в целом приобрела те черты, которые четко проявились впоследствии. Именно на переходном этапе, в 1952– 1953 гг., был заложен базис дальнейшего пересмотра ближневосточного курса США. Автором статьи помимо традиционных источников использовались новые для отечественной историографии источники, хранящиеся в Архиве Израиля. Они позволили получить дополнительные данные для анализа обозначенных выше процессов. Президенту США Д. Эйзенхауэру в наследство от администрации Г. Трумэна достались не только «особые отношения» с Израилем, но и отсутствие определенного курса в отношении стран Ближнего Востока. Это было связано с меняющимися тенденциями в политике стран региона, сложным экономическим и политическим положением Израиля, а также нежеланием еврейского государства идти на уступки по ключевым вопросам арабо-израильских отношений. Напряженная ситуация в регионе требовала от администрации Д. Эйзенхауэра выработки более определенной внешнеполитической стратегии в отношении ближневосточных государств. Поездка государственного секретаря Д. Даллеса по странам Ближнего Востока в мае 1953 г., позиция помощника государственного секретаря США по делам Ближнего Востока Г. Байроуда, усиление негативных проявлений в отношении США со стороны арабских стран в связи с американской помощью Израилю привели к выбору администрацией США политики нейтралитета. Принятие Соединенными Штатами более сбалансированной стратегии в регионе не подтверждает тезиса о выборе ими арабских стран в качестве основных партнеров на Ближнем Востоке. Внешнеполитическая стратегия США в отношении еврейского государства все еще находилась на начальном этапе своего формирования, однако принципиальная основа оставалась прежней, нацеленной на долгосрочное партнерство с Израилем, только в более умеренном режиме.

Создание Основных государственных законов 23 апреля 1906 г. как цельный процесс, охватывающий период с октября 1905 по апрель 1906 г., не подвергалось особому изучению, хотя оно сводилось к выработке фактически первой в истории России действующей конституции, которая впоследствии оказывала определяющее воздействие на историю «думской монархии». Вместе с тем, имеются здесь и частные историографические лакуны: так, нет четкого представления о роли в создании Основных законов 1906 г. Ивана Ивановича Тхоржевского, с 1901 г. служившего в Канцелярии Комитета министров. Его бюрократическая карьера была типичной в том смысле, что ее детерминировали не родственные связи, а дружеские отношения, приобретенные на юридическом факультете Петербургского университета (с бароном Б.Э. Нольде) и в Канцелярии Комитета министров (с М.И. Горемыкиным). В феврале–марте 1906 г. по поручению председателя Комитета и Совета министров графа С.Ю. Витте И.И. Тхоржевский подготовил замечания на проект новых Основных законов. Этот проект был составлен по повелению Николая II в ноябре–декабре 1905 г. заместителем государственного секретаря П.А. Харитоновым и в январе– феврале 1906 г. переработан высшими чинами Государственной канцелярии под общим руководством председателя Государственного совета графа Д.М. Сольского и государственного секретаря барона Ю.А. Икскуля фон Гильденбандта. Замечания И.И. Тхоржевского легли в основу замечаний С.Ю. Витте на проект Государственной канцелярии, подготовленных начальником Канцелярии Комитета министров бароном Э.Ю. Нольде. Тем самым замечания И.И. Тхоржевского существенно повлияли на редакцию Основных законов, которая обсуждалась на заседаниях Совета министров в марте 1906 г., и на их окончательную редакцию, обсуждавшуюся в Особом совещании под председательством Николая II в апреле 1906 г. Можно утверждать, что участие И.И. Тхоржевского, чиновника-интеллектуала, в создании новых Основных законов было обусловлено его личными дарованиями и крайне успешно начавшейся бюрократической карьерой.

Председатель Московского археологического общества граф А.С. Уваров при организации всероссийских Археологических съездов вступил в сложные бюрократические отношения с Министерством народного просвещения, что нашло отражение в деловой переписке руководства Московского археологического общества и чиновников. Текстологический анализ писем А.С. Уварова Д.А. Толстому и Б.А. Перовскому позволяет провести реконструкцию его диалога с властью, рассмотреть некоторые аспекты истории организации новой формы научного сотрудничества — Археологических съездов, впоследствии превратившихся в постоянно действующую организацию, объединившую ученых России в деле изучения памятников прошлого. Съезды проводились в 1869–1914 гг. и были тем институтом, который обозначил начальные формы организации научно-исторического сообщества и дал толчок развитию и дифференциации исторической науки. История организации Археологических съездов была непростой и довольно продолжительной. От принятия решения созвать съезд русских археологов до торжественного открытия первого форума прошло около пяти лет. Обращение к архивным документам позволяет не только ввести в научный оборот новые источники, дополнить историю Московского археологического общества, но и объяснить столь долгий период подготовки первого съезда. Благодаря использованию методологии коммуникативного подхода к материалам переписки А.С. Уварова с представителями власти фокус изучения истории научных сообществ переносится на рассмотрение и анализ характера контактов и взаимодействия людей, представлявших эти сообщества. Основной целью статьи является выявление роли личности лидера для процесса формирования профессиональной идентичности и институционального оформления научных сообществ разных уровней, а также оценка познавательных возможностей коммуникативного подхода к изучению научных сообществ пореформенной России. Коммуникативный подход, направленный на осмысление форм, содержания и развития общественной коммуникации, дополняет представление о человеке, в данном случае — о человеке науки, о его повседневном мире, приватных формах общения, возникающих интеллектуальных сетях и связях, которые складываются между учеными.

Статья приурочена к отмечавшимся в 2022 г. трем юбилеям видных государственных деятелей императорской России — Петра Великого (350 лет со дня рождения), П.А. Столыпина (160 лет со дня рождения) и М.М. Сперанского (250 лет со дня рождения). Отмечаются общие и особенные черты их деятельности, а также контекста проводившихся ими преобразований. К общим чертам относится несомненно модернизационный характер инициатив всех троих реформаторов, а также отсутствие либо очевидная недостаточность общественной среды, способной быть опорой реализовывавшихся или намечавшихся реформ. Петр Великий преодолевал данное препятствие, во-первых, с помощью своего властного ресурса, а во-вторых, радикализмом перемен. Во многом именно отсюда проистекает и двойственность его преобразований. С одной стороны, в стране началась модернизация, сообразная той, какая происходила в то время в других европейских странах. С другой стороны, петровская модернизация привела к усилению именно архаичных черт самодержавия. Однако для Петра отсутствие социальной опоры не стало фатально непреодолимым обстоятельством. Более того, такая опора в итоге и была создана в результате его реформ. Совершенно иная судьба оказалась у начинаний Столыпина и Сперанского. Поддержка обоих со стороны верховной власти была непоследовательной, а политическая субъектность потенциального адресата реформ явно недостаточной или вовсе отсутствовавшей, что помешало им реализовать свои замыслы. Особенным в переменах, проводившихся или хотя бы просто задумывавшихся Петром, Столыпиным и Сперанским, был сам контекст эпох этих деятелей, а значит, как степень зрелости социальной опоры реформ, так и готовность всего общества к модернизационным трансформациям. Основное внимание в статье уделяется планам Сперанского. Анализируется их содержание и оценивается личность самого реформатора. Приводится важное наблюдение о том, что реформы в России часто обуславливались не уровнем социально-экономического развития, а политическими соображениями.

Статья воссоздает биографию Густава Адольфа Бергуда (1771/1772–1806) — уроженца Гданьска шведского происхождения, который прожил недолгую, но богатую событиями жизнь. Он воевал в кавалерийских частях в рядах повстанцев под предводительством Тадеуша Костюшко в 1794 г., после поражения восстания уехал в Америку, в 1797 г. встречался с Костюшко в Филадельфии, получил гражданство США в 1804 г., пытался заработать на жизнь мирным трудом в Западной Пенсильвании. Однако беспокойная натура уже в 1806 г. привела Бергуда в отряд добровольцев, возглавляемый венесуэльским революционером Франсиско де Мирандой: в качестве «капитана драгун» он участвовал в первой попытке свергнуть испанское господство в Новом Свете, но сразу попал в плен и вскоре был казнен вместе с другими девятью офицерами отряда Миранды в венесуэльской крепости Сан-Фелипе у города Пуэрто-Кабельо. В этом месте в 2006 г. ему, единственному из казненных, был установлен памятник. Воссоздание основных вех жизни Бергуда вносит коррективы в общепринятые представления об участии поляков в войнах за независимость Испанской Америки, восходящие к работе видного публициста, активиста объединенной Европы Юзефа Ретингера (1888–1960). Исследование судьбы Бергуда сталкивается с важной методологической проблемой: не сохранилось каких-либо источников, происходящих непосредственно от него самого (даже запись допроса — источник, созданный не допрашиваемым, а допрашивающим), соответственно, до нас его слова дошли в той или иной степени искаженными. Автор приходит к выводу, что образ Бергуда, созданный во второй половине XX — начале XXI в. в основном в польской популярной литературе, увенчанный сооружением ему памятника, был мало связан с реальным человеком, о котором ранее почти ничего не было известно. Этот тип воплощал хрестоматийный «идеальный тип» поляка-борца, сражавшегося за свободу Венесуэлы.

На основе законодательных актов, а также записок и предложений российских купцов, чиновников и иностранных дипломатов, документов учреждений коммерции рассмотрены перспективы развития и преимущества различных организационных форм торговли России с Китаем в первой трети XVIII в. Регулярная торговля России с Китаем получила законное основание по Нерчинскому договору 1689 г. Огромные расстояния и трудности маршрута, длительность и опасность пути, а также прямая заинтересованность правительства в сбыте пушнины, поступавшей в виде дани от языческих народов Сибири, сделали казенный караванный торг основной формой торговли России с Китаем. В составе каравана могли находиться и жители разных городов, направлявшихся в Китай для собственного торга. Но в 1706 г. пушной товар был объявлен монополией казны, а купцам и служилым людям теперь запрещалось торговать в Сибири «мягкою рухлядью» и ездить с товарами в Китай. Концентрируя в руках казны наиболее доходные сферы и виды торговли, правительство стремилось увеличить поступление денежных средств, необходимых для ведения Северной войны. В 1711 г. только что учрежденный Сенат предложил крупным московским купцам взять торговлю с Китаем на откуп, организовав для этого компанию. Откупная система гарантировала получение фиксированной суммы дохода для казны. Однако крупнейшие представители торгово-предпринимательского мира Москвы уклонилась от этого предприятия, сославшись на недостаточность средств и доказывая преимущества свободной торговли с Китаем. В 1720-х гг. купцы вновь поднимали вопрос об открытии вольного китайского торга. Комиссия о коммерции в 1727 г. также признавала, что от казенных караванов «большой прибыли не видно». Однако и в дальнейшем правительство неоднократно (в 1731, 1734 гг.) запрещало российским подданным торговать «мягкой рухлядью» в Пекине и местах, подвластных Китаю. И только в 1762 г. казенная монополия на торговлю с Китаем была отменена.

В статье рассматривается вопрос о категории «милостников», неоднократно затрагивавшийся в отечественной исторической науке. Еще в XIX в. историки-исследователи обратили внимание на упоминания в древних русских летописях княжеских «милостников» и выдвинули предположения об их социальном статусе и отношении к правителю (князю). Но только в XX в. появились специальные исторические исследования, посвященные древнерусским княжеским «милостникам». Эти исследования базировались на марксистской методологии, в которой первостепенное значение уделялось социально-экономическим и классовым отношениям и недостаточно учитывались отношения, специфические для древних и средневековых обществ: отношения патронажа, свойства, кровнородственные, лично-служебные и др. Княжеских «милостников» рассматривали в советской исторической науке как предшественников более поздних дворян, младших слуг князя, «министериалов». В данном исследовании учитываются достижения отечественных историков — дореволюционных, советских, современных, а также зарубежных этнологов и антропологов. Привлекая широкий круг исторических источников, русские и литовские летописи, автор анализирует все имеющиеся летописные известия о «милостниках» и приходит к выводам, которые позволяют значительно скорректировать утвердившиеся ранее представления. «Милостники», по мнению автора статьи, это зависимая категория населения Древней Руси, в силу различных жизненных обстоятельств оторванная от своего рода, а потому нуждавшаяся в защите и покровительстве правителя — князя. «Милостники» могли быть связаны с князем узами свойства, но это не меняло их зависимого положения, а только обязывало князя взять их под защиту. Отношения между князем и «милостниками» можно охарактеризовать как отношения патрона и клиентов. То были отношения лично-служебные, отличавшиеся от тех, которые установились позднее, в XII в., между князем и дворянами, — служебно-деловых. Таким образом, проведенное исследование позволяет заключить, что «милостники» — это не предшественники дворян, а социальная категория своего времени, уходившая корнями в древний родовой строй общества.

В статье поднимается вопрос о происхождении нетривиальных изображений символов евангелистов в виде полуфигур антропоморфных трехликих херувимов, которые известны в русских лицевых Евангелиях 60–90-х гг. XVI в., а также на серебряных окладах небольшой группы напрестольных Евангелий начала XVII в. и в некоторых иконописных произведениях. Источник этих изображений автор находит в славянском переводе статьи Анастасия Синаита «Против ариан», который содержится в Изборнике Святослава 1073 г., второй по древности из дошедших до нашего времени датированных древнерусских рукописей. В этой статье Анастасий Синаит повторяет мнение св. Иринея Лионского, который объяняет четверичное число Евангелий, связывая его с четырьмя ликами херувима, — ликами четырех животных, описанных в Книге пророка Иезекииля. Эти животные и стали восприниматься впоследствии как символы Евангелий и евангелистов. В древнем славянском переводе, вследствие смешения числового значения глаголических буквенных знаков оригинала Изборника и кириллических знаков в самом списке 1073 г., из-за ошибки переписчика херувим оказался назван трехликим вместо четвероликого: в глаголице буква «глаголь» имеет цифровое значение «четыре», в кириллице же — три. Будучи далеко не всегда исправляемой в списках, эта ошибка распространилась и встречается в рукописях вплоть до XVIII в. включительно, дав за время своего бытования небольшую иконографическую традицию, существовавшую, насколько можно судить по сохранившимся памятникам, в Вологде и других областях русского Севера. В статье рассмотрены полностраничные миниатюры трех русских Евангелий Тетр, хранящихся в Государственном Историческом музее и Российской национальной библиотеке, а также три серебряных оклада напрестольных Евангелий, хранящихся в Музеях Московского Кремля, Пермской художественной галерее и Архангельском краеведческом музее. Текст статьи Анастасия Синаита «Против ариан» рассмотрен в пятнадцати списках от XI в. до XVIII включительно.

В статье систематизированы источники, религиозный контекст и художественные особенности иконографии «Явления будды Амиды» в японской скульптуре периодов Хэйан (794–1185) и начала Камакура (1185–1333). Это, с одной стороны, позволяет понять, из каких элементов текстовой и визуальной культуры складывается иконография «Явления будды Амиды» именно в скульптуре — данный вопрос до сих пор не становился предметом специального исследования. С другой стороны, заполняется пробел в историографии на русском языке, посвященной этому важнейшему для Японии типу памятников. На сложение иконографии как в живописи, так и в скульптуре безусловно повлияли доктринальные тексты сутр, но не сами по себе, а скорее в интерпретации китайских и японских учителей, в особенности Гэнсина. Помимо текстовых источников был важен и визуальный опыт: выразительность такого приема в живописи, как облако, на котором изображались будда и бодхисаттвы, по всей видимости, заставила скульпторов попробовать воплотить его и в дереве. Очевидно, авторитетность уже существовавшей иконографии будды Амиды школы Тэндай несколько тормозила изменения главной фигуры. Возможно, необходимость крепления веревки к рукам или руке статуи способствовала появлению жеста встречи (указательный и большой палец соединены «в колечко»). Бодхисаттвы, окружающие будду, как в живописи, так и в скульптуре обретают выразительные позы и атрибуты, которые воздействуют на зрителя, заставляют его ощутить чудесное явление высших сил. Следующий после Гэнсина важнейший проповедник веры в будду Амиду, Хонэн, подчеркивал, что будду следует изображать стоящим — это означает его готовность прийти на помощь. В XIII в. именно этот тип становится наиболее распространенным. Немаловажную роль сыграл скульптор Кайкэй, который впервые сконструировав стоящую триаду по китайскому свитку, создал затем множество отдельно стоящих фигур Амиды и триад, ставших классическими и воспроизводившихся еще многие века.

Статья посвящена геополитическим и геоэкономическим целям и перспективам реализации китайской инициативы «Один пояс и один путь» на примере активного участия в данном проекте Казахстана. Рассматриваются преимущества, проблемы и будущие возможности, которые открываются перед Республикой Казахстан как одним из наиболее активных центрально-азиатских участников китайской инициативы. Акцент сделан на возможностях, успехах и проблемах сопряжения с ней национальной про граммы экономического развития Казахстана «Нурлы жол». Экономическая программа Казахстана «Нурлы жол» («Путь в будущее», дословно «Светлый путь»), выдвинутая в 2014 г., во многом перекликается с концепцией «Один пояс и один путь». Эта программа включает в себя приоритетные стратегии и цели, такие, как улучшение транспортной и логистической инфраструктуры, возрождение промышленной инфраструктуры, укрепление коммуникаций и т.д., что, несомненно, усиливает заинтересованность Казахстана и Китая во взаимном сотрудничестве. Инициатива «Один пояс и один путь» рассматривается как направление многостороннего сотрудничества, кото рое оказывает все большее влияние не только на экономику Казахстана, но и на экономические тенденции всех стран Центральной Азии. Для Казахстана есть сразу несколько приоритетных направлений такого сопряжения. Китайская инициатива способствует реализации начинаний по укреплению и расширению транспортного и инфраструктурного потенциал страны, Казахстан получает возможность обустройства важнейшего экономического коридора Восток–Запад через свои территории, что в перспективе станет немаловажным источником инвестиционных вливаний, а также трансфера новейших технологий. Автор при одоление восприятия этого государства как исключительно поставщика сырья и транзитного коридора. Инструментом достижения данной цели может выступать создание технологической стратегии для Казахстана, допускающей привлечение зарубежных инвестиций со стороны КНР, РФ, США, ЕС, включая практику создании совместных научных центров, кластеров высоких технологий, что позволит укрепить позиции Казахстан как экономико-технологического лидера Центральной Азии.

В последние годы в американской политической и общественной жизни активно обсуждались проблемы, связанные с образованием, в первую очередь школьным. Особое внимание привлекала и привлекает по сей день так называемая критическая теория расы (КТР) (Critical Race Theory), преподавание которой в школах вызвало бурное возмущение консервативных американцев. На практике те элементы образовательных программ, которые обсуждались наиболее активно, мало связаны с критической теорией расы как таковой, но в популярном дискурсе термин успел приобрести значение, не имеющее практически ничего общего с академическим контекстом. Результатом этого обсуждения стала волна законопроектов, предложенных на рассмотрение легислатурам практически всех штатов консервативными политиками-республиканцами. Хотя далеко не все из этих проектов были в итоге приняты, во многих штатах новые «запреты КТР» уже действуют. Помимо практических аспектов организации образования, при обсуждении КТР именно восприятие истории стало ключевым идеологическим водоразделом между сторонниками и противниками нового законодательства. Сама дискуссия началась в русле обсуждения истории США в целом. Отправной точкой стала реакция администрации президента Д. Трампа на публикацию “New York Times” «Проекта 1619» — сборника эссе об истории «черной» Америки. С точки зрения Трампа и его администрации, речь шла о фальсификации истории, ревизионизме, для борьбы с которыми был предпринят ряд мероприятий на федеральном уровне. Хотя после вступления в должность президента Дж. Байдена все этим меры были отменены, противоречия в восприятии истории между консервативными республиканцами и демократами проявились вновь, на сей раз на уровне штатов в форме попыток законодательного запрета КТР. В данной статье рассматриваются процесс формирования этих новых законов, их характерные общие черты, а также связь борьбы с КТР с проблемами исторической памяти и политики памяти в США в целом и развития «низового» консервативного активизма в частности.

В статье рассматривается 75-летний путь создания учебников по истории южных и западных славян на историческом факультете МГУ имени М.В. Ломоносова. Первый из них был задуман в 1947 г., а издан в 1957 г. Он стал итогом плодотворной научной, преподавательской деятельности членов кафедры и привлеченных сотрудников Института славяноведения АН СССР. В теоретическом плане он являлся свидетельством победы марксистско-ленинской концепции в университетском славяноведении. Подготовка второго учебника шла на фоне острейшей дискуссии о замене прежней дисциплины историей стран, строящих социализм. В этой связи в статье впервые введены в научный оборот архивные материалы, освещающие подготовку, ход и решения Научной межвузовской конференции историков-славистов (февраль 1962 г). Это позволило раскрыть отношение к концепции второго издания, по сути, всего славистического сообщества СССР. Учебник вышел в 1969 г., весь его текст был написан заново. Однако исключительно по политическим мотивам значительная часть тиража, о чем мало известно даже научной общественности, была уничтожена. Следующее учебное пособие в виде курса лекций по истории южных и западных славян было опубликовано лишь через 10 лет — в 1979 г. Силами кафедры 13 тыс. экземпляров этого издания было разослано в 58 университетов страны. Потребовалось еще 20 лет для того, чтобы подготовить новый полноценный учебник. Он увидел свет в двух томах в 1998 г., выдержал два переиздания (2001, 2008 гг.). В нем представлена история славянских народов до середины 1990-х гг. Современная точка зрения на прошлое славян с древнейших времен до 2019 г. изложена в только что (сентябрь 2022 г.) вышедшем классическом учебнике в трех томах. Появление именно такого варианта предопределили сама логика развития славянских народов, учебно-методический подход, а также более глубокий взгляд авторов на дисциплину.

В статье рассматривается период, предшествовавший созданию в послевоенные годы в США дисциплины Russian studies на базе уже существовавшей к этому времени славистики. Переход от описательности славянских исследований, уделявших большое внимание филологии, к строгой научности региональных исследований совершался в тяжелейших условиях мировой войны, поисков новой конфигурации мироустройства, а затем перехода от союзнических отношений между Советским Союзом и США к острой конфронтации. На этом фоне первоначальные планы по развитию сотрудничества с СССР в рамках создававшейся дисциплины Russian studies были пересмотрены, что, однако, не сказалось на содержании россиеведческих исследований в той степени, в какой можно было ожидать. Этому способствовало то, что славянские исследования к началу Второй мировой войны подошли с весьма значительным профессиональным багажом и ясными принципами, включавшими в себя наряду с объективностью и беспристрастностью любовь к изучаемой стране и требование не смешивать науку и политику. Важным фактором явилась и деятельность русских эмигрантов в США. Организованный ими в 1941 г. журнал «Русское обозрение» (The Russian review) активно работал на развитие взаимопонимания и на создание позитивного («настоящего») образа России, уделяя большое внимание объективному и научному пониманию ее истории в противовес пропагандистским клише. Анализ публикаций по русской истории в 1941– 1947 гг. демонстрирует, что в американском дискурсе о России имелось достаточное количество формул и образов, нацеленных на сближение двух стран. В Советском Союзе также имелся определенный потенциал в этом отношении, однако переход к резкой конфронтации с Западом там произошел очень быстро, в контексте усиления внутренних репрессий. В США, несмотря на условия холодной войны, в рамках дисциплины Russian studies шло неуклонное развитие исторических исследований в направлении их профессионализации.

Масштаб и структура потерь Красной армии в период Великой Отечественной войны, несомненно, представляют актуальную научную проблему. Особый аспект данной проблемы — это структура потерь Красной армии в национальном разрезе. До сих пор в работах, посвященных интересующему нас вопросу, исследователями делались попытки установить национальную структуру безвозвратных потерь Красной армии расчетным способом, исходя из ошибочного положения о пропорциональности потерь представительству каждого советского этноса в Красной армии. Ставшие доступными в последние годы уникальные статистические источники, хранящиеся в Центральном архиве Министерства обороны РФ, — альбомы списочной численности личного состава Красной армии, которые два раза в год (к 1 января и к 1 июля) еще с довоенного периода готовились в Генеральном штабе для руководства страны и вооруженных сил, — позволяют отчасти решить данную проблему в отношении установления национальной структуры санитарных потерь Красной армии в 1943–1945 гг. (учета безвозвратных потерь по национальностям не велось). Проведенный статистический анализ указанных источников показал, что уровень и структура санитарных потерь у разных этносов колебались в достаточно широком диапазоне и зависели от большого числа факторов, главным из которых можно считать представленность этноса среди рядового состава пехоты. Принадлежность военнослужащего к рядовому составу почти всегда, для всех национальностей означала повышенный риск быть убитым или раненым. Этот риск, как показал проведенный анализ, также усиливался принадлежностью рядового бойца к стрелковым войскам. Полученные данные хотя и не могут быть механически экстраполированы на все потери Красной армии в целом, но они тем не менее дают представление о тенденциях в численности потерь разных национальностей, по крайней мере, во второй и третий периоды войны (1943–1945 гг.), и открывают перспективы дальнейшей научной дискуссии