Статьи

В центре внимания статьи — развитие женской лейбористской организации Великобритании в 1918–1939 гг. После Первой мировой войны британские социал-демократы вели активную агитационную и пропагандистскую работу, позволившую в относительно короткий срок принципиальным образом трансформировать и усилить партийную организацию. Одним из компонентов реформ стало развитие женских партийных секций на основе существовавшей ранее Женской лейбористской лиги. В статье уделено внимание активисткам, стоявшим у истоков движения, — М. Филлипс, М. Сазерленд, С. Лоуренс, Д. Джоусон, М. Бондфилд, Э. Уилкинсон, а также рассмотрено, какие пропагандистские приемы и методы партия использовала с целью привлечь к себе новых сторонниц. Автор останавливается как на вопросах подготовки женщин-ораторов, организации для них специальных классов и летних школ, так и на массовых мероприятиях, призванных популяризировать лейбористскую партию среди населения. Внимание уделено женским партийным неделям и месячникам. В статье рассмотрена территориальная организация женских секций, попытки усовершенствования управления ими по вертикали, создание женских консультативных советов, центральных комитетов в городах, женских федераций в графствах. Автор отмечает, что в рассматриваемый период наиболее заметные успехи женского партийного строительства были достигнуты в послевоенные 1920-е гг. В 1930-е же гг. рост женских секций и членства замедлился. Особое внимание уделено вхождению первой женщины-лейбористки в правительственный кабинет Р. Макдональда в 1929 г. — М. Бондфилд, которая заняла в нем должность министра труда. Дается оценка законотворческой деятельности М. Бондфилд в качестве главы министерства, выделяются обстоятельства, которые помешали ей осуществить значимые реформы в сфере страхования безработных. В статье проанализированы проблемы, которые вызывали наиболее заметные трения во взаимоотношениях партийного и профсоюзного руководства с женскими секциями. Среди них — вопросы выделений семейных пособий, популяризация мер по контролю над рождаемостью.

Создание развитой почтово-телеграфной системы в конце XIX —начале XX в. являлось важным показателем модернизации общества наряду со строительством железных дорог. Эффективная эксплуатация Китайско-Восточной железной дороги и ее соединительной ветви — Кайдаловской линии — напрямую зависела от организации связи вдоль железной дороги. Обеспечение полноценной почтово-телеграфной связи было также важно и для местного населения. Целью данного исследования является реконструкция и анализ процесса формирования почтово-телеграфной системы вдоль Кайдаловской линии Забайкальской железной дороги. В связи с изменением административной принадлежности Забайкальской области в течение XX в. сведения по интересующему нас вопросу разбросаны по разным центральным и региональным архивам России. В основном же эти материалы находятся в Российском государственном историческом архиве, Государственном архиве Республики Бурятия, Государственном архиве Иркутской области и Государственном архиве Забайкальского края. После сбора и детального анализа имеющихся данных авторы пришли к выводу, что процесс создания почтово-телеграфной системы вдоль Кайдаловской линии был сложным и занял много времени. До строительства железных дорог в административном центре Агинской степной думы почта и телеграф отсутствовали. Хотя во время строительства Кайдаловской линии в Чинданте была открыта первая почта, в дальнейшем процесс формирования полноценной почтово-телеграфной системы в данном регионе затянулся вплоть до Первой мировой войны, главным образом — из-за отсутствия достаточного финансирования со стороны правительства. Несмотря на интерес властей к модернизации системы связи во благо развития местного населения и многократные просьбы органов самоуправления во главе с Агинской степной думой, а в дальнейшем — Агинским инородческим волостным правлением, почтово-телеграфные отделения вдоль Кайдаловской линии в первую очередь открывались именно в то время и в тех местах, где возникала острая необходимость в военном присутствии или в железнодорожном строительстве.

В статье рассматриваются малоизученные аспекты биографии видного политического деятеля, литературного критика, публициста и прозаика Якова Вениаминовича Брауна с целью воссоздания во всей полноте общественно-политической деятельности этой многогранной личности. Исследуются, в том числе, неосуществленные литературные проекты, связанные с левоэсеровским движением, а также вехи репрессий в отношении Брауна. Изучение биографии Я.В. Брауна базируется на материалах архивно-следственных дел, комплексе газетных и журнальных материалов, документах РГАСПИ и РГАЛИ. Большинство источников впервые вводятся в научный оборот. На протяжении 1917–1933 гг. Браун являлся активным участником эсеровского и левоэсеровского движения, входя в 1918–1919 гг. в состав Всеукраинского комитета ПСР, в 1920– 1921 гг. был членом-секретарем партии левых социалистов-революционеров (синдикалистов) Украины, в 1922–1923 гг. принадлежал к ЦК Объединенной партии левых с.-р. Украины и входил в состав Центрального бюро Объединения левого народничества (Объединения ПЛСР и Союза эсеров-максималистов), участвовал и выступал в качестве докладчика на партийных съездах и конференциях. Во время пребывания (с перерывами) в тюрьмах и ссылках в 1923–1933 гг. Браун оставался на левонароднических позициях и поддерживал контакты с единомышленниками. Однако разрыв с ними не спас его от ареста и расстрела в 1937 г. Деятельность Брауна в качестве партийного публициста прослеживается по публикациям в газетах «Народное дело», «Борьба», журналах «Клич», «Знамя», «Народное просвещение», сборнике «Пути революции». Представляют интерес и неосуществленные литературные проекты книгоиздательства «Революционное творчество» и одноименного журнала, в которых предполагалось участие Иванова-Разумника и Сергея Есенина. Особого внимания заслуживает письмо Брауна И.З. Штейнбергу с упоминанием о его лекции «Есенин и Маяковский» в Харькове весной 1922 г. и письмо Владимиру Маяковскому от 8 ноября 1927 г., в котором Браун рассказывает о задуманной им книге «Есенин и Маяковский».

Изучение идейно-политического наследия Винченцо Джоберти, его взглядов на природу итальянского единства позволяет по-новому взглянуть на рост популярности его фигуры среди сегодняшних итальянских политиков федералистского крыла. Современная историография и общественно-политическая дискуссия представляют Джоберти как одного из центральных персонажей Рисорджименто. Среди причин этого — кризис традиционного федерализма, относительное снижение популярности идеологических ориентиров недавнего прошлого. Одним из важнейших актуализировавшихся тезисов Джоберти является установка относительно наличия самодостаточной философской мысли в Италии; другая по-новому звучащая идея заключается в главенствующей роли католической церкви в деле примирения амбиций региональных элит. В статье показано, что понимание этих и некоторых других тезисов Джоберти в наши дни довольно значительно отличается от того смысла, который в них вкладывал сам мыслитель, и продиктовано политической конъюнктурой. В свою очередь, это явление также не ново; применение высказанных в конкретной ситуации середины XIX в. идей к иным временным и политическим контекстам затрудняет понимание трудов философа, приводит к искажениям в его интерпретации. Фигура Джоберти как связующего звена между итальянской общественной мыслью и французским романтизмом изучена явно недостаточно. Сопоставление его проекта федералистского устройства будущей Италии с другими подобными проектами Рисорджименто позволяет выделить важнейшую индивидуальную особенность. В 1840-е гг. основной политической проблемой Италии виделось противоречие между необходимостью сплочения сил нации и наличием нескольких суверенных государей, региональных элит и локального патриотизма. Осознание целого ряда препятствий для политического объединения страны заставляло мыслителей предлагать различные способы выхода за пределы этого противоречия, основываясь на политических компромиссах и преодолении сиюминутных трудностей. Федерализм В. Джоберти, напротив, основывался на сочетании федералистского идеала с развитым философским учением. Это делало теорию Джоберти непригодной для политического применения, но является притягательным аспектом при изучении наследия философа на современном этапе.

Целью статьи является верификация дихотомии «гусит» vs «католик» на примере восприятия греховности гуситами (чешскими утраквистами) и их военно-политическими противниками — традиционными католиками. Предмет исследования — особенное восприятие греха как отличительная черта гуситской идеологии в сравнении с антигуситской. В качестве источников были использованы: богословско-полемические сочинения гуситов (Яна Желивского, Микулаша из Пелгржимова, Петра Хельчицкого) и их идейного предшественника Яна Гуса, а также гуситская программа Четырех Пражских статей в ее вариантах, которых придерживались радикалы-табориты и более умеренные пражские гуситы; богословская критика со стороны традиционных католиков (Фердинанд Луккский, Жиль Шарли); иные источники, которые воссоздают нормы и представления, бытовавшие у традиционных католиков в XV в., в первую очередь венгров. В итоге были сформулированы две черты восприятия греховности в гуситской идеологии: грех — это социальное преступление; все люди равны перед грехом, а потому грех правителя — основание для неповиновения ему, в том числе вооруженного. Было установлено, что в рассматриваемом аспекте дихотомия «гусит» vs «католик» прослеживается лишь частично. Так, католик Жиль Шарли рассматривает в качестве социального преступления лишь тот грех, который напрямую вредит государству и обществу (кража, убийство и т.п.), не считая «простой блуд» таким преступлением. Блуд у католических противников гуситов — венгров XV в. — продолжал считаться пресекаемым социальным преступлением в соответствии с законами Иштвана Святого (997–1038). Жиль Шарли требует терпимости по отношению к грехам монархов и влиятельных людей во избежание тяжелых смут. В Венгерском королевстве XV в. сохранялось законное право сословий на сопротивление монарху в случае, если он нарушает Золотую буллу 1222 г. Вывод о сходствах между воззрениями гуситов и их противников делается впервые в историографии, при том что еще Р. Новотный указал на схожесть сословного устройства Венгерского и Чешского королевств.

В искусствоведческой литературе, посвященной коллекционерам Михаилу (1870–1903) и Ивану (1871–1921) Морозовым, исследователей обычно интересует художественный пласт, связанный прежде всего с европейским, по преимуществу французским, искусством. Вопросы собирания русской живописи, выбор тех или иных отечественных художников, отразивший вкусы коллекционеров, смену предпочтений в художественной ситуации конца XIX — начала XX вв., почти не привлекали внимания специалистов. Целью предлагаемой статьи стала попытка определить выработанный братьями М.А. и И.А. Морозовыми подход в коллекционировании именно русского искусства. В связи с этим представляется логичным проанализировать некоторые особенности их коллекций: на каких именах и произведениях останавливался выбор московских собирателей, был ли он осознанным и продуманным или же спонтанным — как принято было в литературе характеризовать формирование русской части коллекции Морозовых. К сожалению, исследователи не всегда находили аргументы в пользу приобретения коллекционерами тех или иных русских мастеров. В то же время специалисты убедительно доказывают, что в отношении произведений знаковых фигур европейского искусства выбор и покупки были тщательно продуманы, вплоть до «бронирования» заранее места в зале для конкретного произведения. Далеко не праздным представляется еще один вопрос: можно ли вести речь об общности эстетических взглядов братьев Морозовых и соответственно об определенной преемственности в их коллекциях? Анализ русской части коллекции Морозовых позволяет сделать вывод о том, что коллекции широко и объемно представляют панораму главных живописных течений русского искусства: от раннего пленэра к импрессионизму, от первых мирискуснических работ к символизму, от подражаний Сезанну и Гогену до самостоятельных авангардистских экспериментов отечественной живописи 1910-х гг. Одной из характерных особенностей коллекции младшего брата, Ивана Морозова, стало собирание фигуративного (предметного) искусства, так как беспредметная живопись его не привлекала.

В статье анализируются проблемы религиозной статистики, обусловленные многогранностью религиозной идентичности и гибкостью религиозной идентификации и самоидентификации. Именно с этим связаны нередко встречающиеся различия в оценочных данных о числе последователей той или иной конфессии. Универсальным и поддающимся сопоставлениям источником могли бы быть переписи населения, но далеко не во всех странах во время переписи задается вопрос о религиозной принадлежности. И даже когда в переписи имеется вопрос о религии, различия в формулировках (и различия стоящего за этими формулировками смысла) не всегда позволяют делать обоснованные сравнения. Поэтому чаще встречаются оценочные данные численности последователей конфессий на основе различных опросов. Религиозная идентичность очень многопланова и зачастую пересекается с другими видами идентичности: этнической, гражданской, локальной. Человека может связывать с определенной конфессией собственно догматическая часть, либо это может быть набор практик и действий, определяющих образ жизни или маркирующих определенные вехи жизненного цикла или моменты/периоды религиозного календаря. Наконец, связывать человека с конкретной конфессией может только чувство сопричастности, сопринадлежности на основе культурно-исторической общности. Поэтому для изучения количественных показателей религиозности удобнее оперировать процессуальными понятиями — идентификация и самоидентификация. Религиозная статистика, или религиозная демография, складывалась в 1960-е гг., т.е. в период, когда размывались привычные формы религиозности, когда религиозная динамика в разных регионах мира становилась все более различной, когда казалось, что, по крайней мере на Западе, религия сдает свои позиции. Религиозная статистика требует принятия определенной классификации. В статье рассматривается вопрос, всегда ли классификация должна базироваться только на конфессиональном принципе. Религиозная статистика — сложная и деликатная вещь, но все же она рисует некие контуры конфессиональной структуры, выявляет особенности религиозной ситуации и позволяет увидеть тенденции ее развития.

Одна из ключевых проблем государственной исторической политики, проводившейся в Калининградской области в советский период, была связана с отношением к местному довоенному историко-культурному наследию, частью которого являлась память о жизни и деятельности выдающегося философа и просветителя Иммануила Канта. Цель данной статьи — выявление предпосылок, факторов и этапов интеграции имени и образа И. Канта в региональную культуру памяти и коммеморативную деятельность. Научная новизна исследования определяется тем, что коммеморация философа впервые рассматривается на всем протяжении советского периода истории региона. В первое послевоенное десятилетие было обеспечено ключевое условие для формирования традиций коммеморации И. Канта в молодой советской области — сохранена его могила, взятая в середине 1950-х гг. под охрану государства и ставшая местом притяжения калининградцев и гостей города. В 1960–1970-х гг. могила философа была включена в экскурсионные маршруты и туристические путеводители, уважение к его памяти использовалось как аргумент в системе пропаганды, в области сложилась традиция научного изучения кантовского наследия, центром которой стал Калининградский государственный университет. В условиях жестких ограничений на изучение и популяризацию довоенной истории кантовская тематика воспринималась частью местной интеллигенции как легальная возможность приобщения к «тайнам» немецкого прошлого калининградской земли. При этом позиция региональных властей отличалась противоречивостью, а инициативы по коммеморации философа неоднократно наталкивались на сопротивление, центром которого был обком КПСС. В годы перестройки образ И. Канта воспринимался уже как «мост», соединяющий эпохи и культуры. Началась работа по подготовке воссоздания памятника философу, в планах областного отделения Советского фонда культуры появилась «кантовская» программа мероприятий, И. Кант стал персонажем первых популярных нарративов о довоенной истории края. Процесс интеграции «выдающегося “земляка”», «калининградского философа» в региональную культуру к концу советского периода значительно ускорился.

Заключение Московского договора 1963 г. об ограничении испытаний ядерных устройств в трех средах (на поверхности и в атмосфере Земли, а также под водой) — важная веха в истории холодной войны. Этому предшествовали длительные и сложные переговоры между СССР и США. Меры по введению моратория на испытания (август 1958 г. — август 1961 г.) не приносили весомых результатов ни для сокращения их вредных экологических последствий, ни для снижения риска возникновения ядерного конфликта. К тому же вопрос о хотя бы частичном ограничении испытаний оказывался тесно связанным с политическими противоречиями супердержав — в частности, по вопросу о статусе Берлина. 9 сентября 1961 г. переговоры были остановлены. Осенью СССР провел большую серию взрывов, причем успехи в совершенствовании вооружений требовали новых натурных испытаний. Решение Москвы о выходе из моратория было продиктовано стремлением продемонстрировать оппонентам готовность к любому развитию ситуации. В 1962 г. события, развернувшиеся вокруг Кубы, привели не только к интенсификации испытаний обеими державами, но и к острейшему Карибскому кризису в октябре, когда вполне реальной была опасность применения ядерного оружия. Заключенный в августе 1963 г. договор стал одним из непосредственных итогов Карибского кризиса. Однако важно и то, что супердержавы пришли к подписанию Московского договора только после того, как их научно-технические достижения (включая, прежде всего, результаты ядерных испытаний) смогли обеспечить уверенное стратегическое сдерживание друг друга. Испытания ядерных устройств, проведенные обеими державами в 1961–1962 гг., позволили им оснастить боезарядами все виды носителей в рамках планировавшихся программ обновления стратегических арсеналов. В то же время Московский договор создавал основу для согласования позиций США и СССР в отношении нераспространения ядерного оружия на долгие годы вперед.

Проблема восприятия в международных отношениях давно изучается в политологии, однако историки до сих пор не уделяли ей достаточного внимания. Между тем взгляд через ее призму на известные события позволяет сделать новые выводы об их истоках. Плодотворным полем для апробирования этого подхода может служить предыстория Второй мировой войны и ее ключевой эпизод — провал попыток сдержать гитлеровскую агрессию в Европе совместными усилиями Франции и Советского Союза. Для военно-политических элит Франции СССР являлся опасным в непредсказуемости своей политики, но внутреннее непрочным государством. Эта презумпция нивелировала в глазах французов все успехи советского руководства в модернизации страны и вооруженных сил. Обострение военной опасности в Европе после 1933 г. побудило Париж лишь предложить Москве роль рядового участника системы коллективной безопасности, которая, исходя из опыта Первой мировой войны, проектировалась как новая модель развития международных отношений, минимизирующая конфликтное взаимодействие между государствами. Советское руководство смотрело на Францию как на лидирующую империалистическую державу, ставящую во главу угла антисоветские цели, но ситуационно заинтересованную в ограничении германского экспансионизма. При этом в Москве полагали, что советско-французское сотрудничество может быть эффективно лишь в формате равноправного стратегического альянса, направленного на сдерживание потенциального агрессора. Этот подход отвергался французской дипломатией, шедшей в русле политики умиротворения, что явилось источником глубокого кризиса в двусторонних отношениях в момент заключения Мюнхенских соглашений 1938 г. Крах умиротворения в начале 1939 г. привел к резкому повороту французского руководства к стратегическому планированию возможной войны, что создало окно возможностей для договоренности с СССР. Но инерция старых предубеждений лишила практического содержания трехсторонние англо-франко-советские переговоры весной–летом того же года, что, в свою очередь, открыло путь к советско-германскому соглашению

Происходивший на рубеже XIX–ХХ столетий рост численности городского населения, активное развитие городской инфраструктуры сопровождались появлением экологических проблем, включая рост уровня загрязнения рек, в том числе служивших источниками водоснабжения городов. К решению этих проблем привлекались органы управления в центре и на местах, а также представители различных общественных, научных, профессиональных организаций и предпринимательских кругов. Порядок взаимодействия их мог быть различным, но именно совместные проекты позволяли добиваться наиболее заметных результатов в деле борьбы с загрязнениями рек промышленными и бытовыми отходами, определять приоритеты в системе водоохранных мероприятий, а также улучшать снабжение населения пригодной для питья водой. Благодаря деятельности таких организаций, как Общество для содействия улучшению и развитию мануфактурной промышленности, Русские водопроводные съезды, городские санитарные станции, Временный комитет по изысканию мер к охране водоемов Московского промышленного района от загрязнения, в рассматриваемый период был проведен достаточно обширный комплекс мероприятий по изучению свойств, характера и степени загрязнения воды в реках, служивших источниками водоснабжения горожан, а также в ходе экспериментов определены наиболее эффективные методы очистки стоков в зависимости от их состава. Были выработаны практические рекомендации по использованию наиболее действенных способов очистки промышленных стоков, применению очистных сооружений с учетом их эффективности, а также расчетной стоимости установки и обслуживания. К решению обозначенных проблем привлекались лучшие отечественные специалисты, использовавшие как зарубежный, так и российский опыт. Сдерживающим фактором стало отсутствие достаточного финансирования водоохранной деятельности, вследствие чего некоторые полезные инициативы не были реализованы либо их удалось осуществить лишь частично. Кроме того, целый ряд запланированных в этой сфере практических мероприятий пришлось отложить по причине начавшейся в 1914 г. Первой мировой войны. 

В статье характеризуется значение периода студенческой учебы в Московском университете для будущей карьеры российско-британского историка Павла Гавриловича Виноградова (1854–1925), ставшего членом Петербургской Академии наук и Лондонского королевского общества. Источниковую основу исследования составили официальные документы из фонда Московского университета и эго-документы — переписка, дневники и воспоминания. Результаты исследования представлены в форме «насыщенного описания», раскрывающего культуру высшего образования в Российской империи начала 1870-х гг. Домашняя подготовка под руководством отца, а также окончание Московской 4-й мужской гимназии с золотой медалью стали надежным основанием для овладения Павлом Виноградовым университетским курсом на историко-филологическом факультете Московского университета. Автор характеризует не только успехи в изучении отдельных дисциплин, но и влияние на молодого студента профессоров, а главное — практик их образовательной деятельности и взаимоотношений. Среди профессоров особое влияние на него оказали те, кто вел активную исследовательскую работу, — С.М. Соловьев, Ф.И. Буслаев и, особенно, В.И. Герье, чьим учеником Павел Виноградов стал с первого года обучения. Под влиянием В.И. Герье определились научные интересы студента. Система лекционных курсов и недавно внедренные в практику преподавания семинары учителя стали образцом, который будет совершенствовать ученик, сам ставший впоследствии профессором Московского университета. Домашние собрания Н.И. Стороженко были воспроизведены П.Г. Виноградовым в начале 1890-х гг., создав основу для оформления Исторического общества при Московском университете. Автор статьи приходит к выводу, что именно овладение образовательными практиками, а не оценочные показатели успехов по тем или иным дисциплинам имели решающее значение для успеха дальнейшей карьеры историка. Разойдясь с учителем в теоретико-методологических взглядах на принципы изучения прошлого, он, тем не менее, стал продолжателем дела В.И. Герье, совершенствуя приемы научно-педагогической школы «всеобщих историков» Московского университета. 

В данной работе на микроисторическом уровне изучаются стратегии крестьянского мира и вотчинной администрации по взаимодействию с уездной властью. Исследование проведено на основе материалов архива Палехской вотчины Бутурлиных — расходных книг и первичной расходной документации о тратах в поездках, расписок уездных властей о получении повинностей, мирских приговоров. Проведен анализ законодательной базы и реальной практики, выяснено, что крестьяне почти не отходили от существовавших законодательных норм. Вместе с тем они старались оптимизировать расходы (не прибегать к суду уездных властей, ездить в город по нескольким делам одновременно). В работе реконструирован график и примерный размер временных затрат на поездки. Рассмотрено, какие должностные лица и рядовые крестьяне были задействованы при взаимодействии с уездными властями в зависимости от ситуации. Установлено, что на поездки в уездный город тратилась значительная часть времени вотчинных властей. Для оценки транспортных издержек жителей Палеха проанализированы маршруты, которыми они добирались в соседние города — Гороховец, Вязники, Владимир и Шую. Главным критерием удобства уездного города для крестьян были надежность и непродолжительность пути к нему. На примере проведения административной реформы 1796–1797 гг. во Владимирской губернии рассмотрено, как палешане пытались предотвратить отнесение их вотчины к менее привлекательному для них уездному городу. Доказано, что попытки крестьян не могли иметь успеха, поскольку реформа проводилась на губернском уровне (крестьяне же обращались к уездным властям), а решения были приняты еще до того, как крестьяне попытались вмешаться в ситуацию. Делается вывод, что законодательство второй половины XVIII — начала XIX в. в общем виде шло навстречу крестьянам и было направлено на уменьшение транспортных издержек для них, но при формировании конкретных административных границ мнение жителей не учитывалось.

С конца XV в. и до податной реформы Петра I наряду с существовавшими издревле «полными» холопами имелись холопы кабальные, оказавшиеся в неволе по долговым и служилым кабалам. Первые переходили по наследству, а вторых после смерти владельца следовало отпускать на волю, оформив отпускную запись в Холопьем приказе. Соборное Уложение 1649 г. четко различало эти две категории холопов. С начала Северной войны Петр I повелел годных к службе дворовых людей, отпущенных после смерти владельцев, записывать в солдаты. Господские люди также могли по собственному желанию поступать в военную службу. После распространения подушной подати на «людей боярских» принимать их в службу было запрещено, и возобновилась практика освобождения дворовых с отпускными письмами. В отличие от законодательных норм, практическая сторона этого распространенного социального явления специально не изучалась. Сохранившиеся в фонде Юстиц-конторы РГАДА крепостные записи отпускных на дворовых за 1717–1780 гг., а также их челобитные и протоколы Юстиц-конторы позволяют выяснить обстоятельства и процедуру отпуска на волю дворовых, возникавшие при этом коллизии, а также перспективы их дальнейшего существования. Отпускные письма, написанные в домах, скреплялись подписью и личной печатью владельца и удостоверялись свидетелями. В этом случае требовалась их регистрация в крепостных учреждениях, а затем представление в надворный суд или губернскую канцелярию для вынесения решения о судьбе отпущенного дворового. Податная реформа Петра I способствовала стиранию граней между холопами старинными и кабальными. Термин «холоп» вскоре был вытеснен термином «дворовый», а на свободу могли отпускать любого дворового человека. Большая часть отпущенных вновь добровольно записывалась «вечно» за старым или новым хозяином. Манифест 17 марта 1775 г. ориентировал отпущенных на волю крепостных вступать в мещанское или купеческое состояние, что отражало объективную необходимость изживания архаичных форм личной зависимости.

Вместе с христианством на Русь пришел церковный календарь, значение которого быстро вышло за рамки руководства для организации богослужений. Уже в первые столетия после крещения Руси древнерусская элита стала систематически увязывать важнейшие события политической и церковной жизни с праздничными вехами месяцесловного, минейного и недельного богослужебных циклов, в чем можно видеть как духовные и символические, так и практические причины. Тема подобных приурочений как составной части внебогослужебной календарной практики на Руси активно изучается в последние годы, в том числе и автором данной статьи. В настоящей работе (впервые в историографии) ставится вопрос о том, придавали ли древнерусские князья и епископы при планировании своих публичных церемоний значение тому, что многие главные торжества церковного года, помимо основного дня празднования, имели и так называемые преди попразднства. Границы этих богослужебных периодов (подобно многодневным постам) регулировались церковными уставами, включая бытовавший в домонгольской Руси Студийско-Алексиевский типикон. И хотя в источниках домонгольского времени отсутствуют эксплицитные ответы на поставленный выше вопрос, в них содержится немало свидетельств совпадения княжеских и епископских церемоний с этими многодневными праздничными периодами. Речь идет о закладках и освящениях храмов, перенесении святынь, входах владык в свои кафедральные города после хиротоний, посажениях на столы князей, их съездах, выходах в военные походы и брачных ритуалах. Среди этих событий особого внимания заслуживают те, которые не были приурочены ко дням, и без того часто избиравшимся при планировании значимых общественных мероприятий, — к воскресеньям и канунам праздников. Анализируя выявленные данные, автор пришел к выводу, что преди попразднства действительно находились в поле зрения организаторов церемоний и воспринимались ими, по-видимому, как сакрально-смысловые «поля» праздников. Причем сказанное относится к представителям не только церковной, но светской элиты.