Статьи

В статье реконструирована история уникальной программы международной помощи «Ближневосточное региональное сотрудничество» (БРС), инициированной властями США вскоре после заключения — при их прямом участии — Кэмп-Дэвидских соглашений между Израилем и Египтом. Принятая с целью содействовать обеспечению мира в регионе через финансирование совместных исследований израильских и арабских ученых, эта программа реализуется непрерывно почти полвека. Однако отечественные американисты и востоковеды никогда ее предметно не изучали, а немногочисленные зарубежные авторы, интересовавшиеся судьбой инициативы, ограничивались рассмотрением опыта ее реализации в XX столетии. Данная статья призвана восполнить этот пробел в историографии американского посредничества в ближневосточном урегулировании с привлечением комплекса источников, которые охватывают период правления восьми президентов США (от Дж. Картера до Дж. Байдена) и многие из которых впервые вводятся в научный оборот. Обращение к истокам программы БРС и информативным материалам конгресса США позволило выявить решающую роль американских законодателей в ее запуске и поддержке в последнее десятилетие «холодной войны». Анализ независимых отчетов о ходе реализации программы и свидетельств американских, израильских и арабских ученых помог раскрыть различия в оценках инициативы и вклада «треугольных» проектов в улучшение регионального климата. Установлено, что новый импульс развитию программы придали Мадридская конференция 1991 г. и запуск «процесса Осло» в 1993 г. Улучшение внешней конъюнктуры обусловило переход США от изначальной посреднической модели к финансированию прямых контактов между израильскими и арабскими учеными, акцент на вовлечение палестинцев, рост числа проектов и участников. Однако в XXI в. значение программы БРС в американской политике посредничества на Ближнем Востоке стало неуклонно снижаться. Это явилось следствием как изменения приоритетов на фоне глобальной войны с терроризмом, так и почти полной остановки палестино-израильского мирного урегулирования, которое ни одна из последних четырех американских администраций так и не смогла успешно перезапустить.

Дискуссия по проблеме деколонизации стран Африки продолжается и в наши дни, данное направление является одним из перспективных в современной историографии. В настоящей статье представлен анализ складывания нового формата франко-алжирских отношений после обретения Алжиром независимости в контексте политического, социально-экономического, культурного и языкового взаимодействия двух стран. Тема исследования представляется актуальной на фоне празднования 60-й годовщины подписания Эвианских соглашений, провозгласивших окончание войны за национальное освобождение Алжира (1954–1962 гг.). После того, как соглашения были подписаны, встала задача реализации их на практике. Оба государства столкнулись с необходимостью выстраивать отношения на основе принципов относительного равноправия, политического, экономического и культурного сотрудничества. Трудности, неизбежно возникавшие в процессе становления молодого алжирского государства (острая нехватка финансовых средств, ограниченные технические возможности, отсутствие квалифицированных кадров), позволяли Франции укрепить свои позиции в Алжире путем предоставления экономической и гуманитарной помощи бывшему колониальному владению. Алжир, находясь долгое время под прямым управлением Французской Республики, был не способен конкурировать с сильной в политическом и экономическом отношении экс-метрополией. В статье рассматриваются основные направления и результаты политики французского правительства в отношении независимой Алжирской Республики за небольшой, но критически важный период — март–декабрь 1962 г. Делается вывод о том, что Эвианские соглашения стали основой для формирования франко-алжирских отношений, обозначили основные векторы и критерии для межгосударственного сотрудничества. Тем не менее практика выполнения этих соглашений показала, что намеченные Францией планы потерпели неудачу. Неоколониалистский характер французской политики стал причиной осложнения сотрудничества с Алжиром. В связи с этим руководство Пятой Республики было вынуждено оперативно реагировать и пересматривать свою политику на данном направлении, вырабатывать новые способы выстраивания отношений с Алжиром на ближайшее будущее и на перспективу.

В статье на основе архивных материалов, впервые введенных в научный оборот, рассматривается вопрос о советских воинах из Удмуртской АССР, которые после попадания в плен содержались в гитлеровском концентрационном лагере Бухенвальд. Небольшое число таких военнопленных уцелело за колючей проволокой, и после освобождения они вновь вступили в ряды Красной армии. Некоторые из этих солдат и офицеров были «похоронены» дважды: сначала их считали погибшими в бою, затем — в плену. Однако, несмотря на все невзгоды, они остались в живых, встретили Победу в Великой Отечественной войне и вернулись на родину. Актуальность темы обусловлена недостаточной ее проработанностью в отечественной историографии, а также малой степенью изученности многих сторон фронтовых биографий воинов из республики, содержавшихся в нацистских пунктах заключения или пропавших без вести. Автором предпринята попытка обобщить и проанализировать известные и вновь выявленные факты. В статье содержится информация об участии одного из уроженцев Удмуртии в восстании узников, которое началось 11 апреля 1945 г. и еще до прихода американских войск привело к освобождению всех заключенных Бухенвальда. В качестве введения к работе на основе опубликованных материалов Нюрнбергского процесса и воспоминаний очевидцев охарактеризован режим в концентрационном лагере, который был специально организован для истребления различными методами военнопленных и других категорий заключенных, признанных противниками гитлеровской диктатуры. Представлены основные вехи биографий солдат и офицеров из Удмуртии, которые смогли перенести все тяготы пребывания в этом концентрационном лагере и выжить. При анализе архивных документов вскрыты некоторые причины, определявшие попадание советских военнопленных в Бухенвальд. Многие факты, упоминаемые в статье, впервые представлены в научной литературе. Исследование проливает свет на одно из «белых пятен» истории Великой Отечественной войны.

Статья посвящена проблеме формирования «образа врага» — немца и австрийца — во время Первой мировой войны в периодической печати Российской империи. В начале XX в. периодическая печать стала играть важную роль в обществе. Во время войны газеты, журналы и листовки превратились в основное средство формирования «образа врага» и использовались властью, в том числе, как своеобразный «предохранитель» от возможных социальных волнений и потрясений. Российские властные структуры и аффилированные с ними средства массовой информации старались как можно более нелицеприятно представить противника. В 1914–1918 гг. в российской провинции выпускалось огромное количество периодических изданий, публиковавших материалы, направленные на демонизацию и дегуманизацию противника. В настоящей статье анализируются приемы создания «образа врага» в периодической печати, раскрывается роль симбирских и самарских газет и журналов в формировании в народной среде негативного восприятия немцев (в том числе и российских). Были использованы периодические издания, выходившие в начальный период войны — в 1914–1915 гг. Авторы показывают на конкретных примерах информационные возможности периодической печати в условиях международных потрясений. В период доминирования у широких слоев населения ура-патриотических настроений, который продлился с августа 1914 г. по весну 1915 г., пресса сосредоточилась на обосновании участия России в Первой мировой войне, справедливости войны со стороны России против стран Четверного союза, а также представления о том, что Германия и ее союзники не имеют необходимых ресурсов для длительного военного противостояния. Если в 1914 г. при создании «образа врага» главным объектом разоблачений был «германский милитаризм», а критика правительства Австро-Венгрии была несколько приглушена, то начиная с зимы–весны 1915 г. критика «австро-венгерских оккупантов» и политики австро-венгерского правительства в целом вышла на первый план.

На рубеже октября и ноября 1917 г. Москва стала ареной ожесточенных боев между сторонниками большевиков и силами, верными Временному правительству. Активные боевые действия велись и на Театральной площади, вследствие чего пострадали оба государственных театра, Большой и Малый. Если Большому театру еще относительно повезло, то Малый подвергся настоящему разгрому, виновником которого был отряд красногвардейцев, сформированный на Кольчугинском заводе во Владимирской губернии, прибывший в Москву 1 ноября и занявший театр в ночь на 2 ноября. Как только этот отряд удалось 4 ноября выпроводить из Малого театра, руководители последнего (артисты А.И. Сумбатов-Южин и О.А. Правдин) инициировали скрупулезный подсчет потерь. Ущерб, нанесенный казенному имуществу, был в течение нескольких месяцев в целом компенсирован, в отличие от значительных утрат личного имущества артистов и служащих. Переписка о возмещении личного ущерба велась не менее года, в то время как прогрессирующая инфляция обесценивала заявленные первоначально материальные требования. Политические последствия разгрома Малого театра выразились в резком всплеске антибольшевистских настроений не только среди членов труппы, но и во всей театральной Москве. Пресса, подробно описывавшая детали «надругательства» над «домом Щепкина», не жалела резких слов для характеристики красногвардейцев, а сами актеры Малого театра на общем собрании 7 ноября приняли предложенную А.И. Сумбатовым-Южиным резолюцию, в которой решительно потребовали невмешательства в свою деятельность любых учреждений или лиц, не принадлежавших к составу труппы. Это был очевидный выпад в адрес Московского военно-революционного комитета и назначенной им «комиссаром театров» Е.К. Малиновской. Разгром Малого театра привел к усилению в театральном ведомстве позиций непримиримых противников новой власти, в частности, главно-уполномоченного по государственным театрам Ф.Д. Батюшкова, которого А.И. Сумбатов-Южин подробно информировал о событиях в Москве.

В статье рассматриваются аудиенции видного сановника графа С.Д. Шереметева у императора Николая II. Шереметев, который был близок к императору Александру III и императрице Марии Федоровне, после перемены царствования в 1894 г. стремился выстроить доверительные отношения с новым монархом, и во многом это ему удалось. Новизна данного исследования заключается в том, что содержание многочисленных аудиенций графа возможно реконструировать только по его дневникам, которые вплоть до настоящего времени остаются неопубликованными и малоизученными из-за крайне сложного для расшифровки почерка Шереметева. Автором статьи исследованы описания около ста аудиенций, имевших место с восшествия на престол Николая II и до Первой мировой войны. Систематизировано их содержание: освещены обсуждавшиеся императором и графом вопросы, отмечены некоторые особенности поведения царя, которые открывались его собеседнику и которые привносят в стереотипные характеристики этой исторической личности новые черты. Разбираются аудиенции, посвященные обсуждению политических проблем. Благодаря оставленным Шереметевым детальным описаниям таких встреч становится возможным уточнить позицию царя по некоторым значимым вопросам. Среди них, например, конфликт тверского губернатора П.Д. Ахлёстышева и министра внутренних дел И.Л. Горемыкина или особое расположение Николая II к министру внутренних дел Д.С. Сипягину, о чем хорошо был осведомлен Шереметев, приходившийся министру родственником. Среди других тем аудиенций — связанные с политикой косвенно, в частности, деятельность Русского исторического общества и противостояние по поводу оценок событий прошлого. В этом же контексте описывается взаимная антипатия Шереметева и председателя этого общества А.А. Половцова. На материале проанализированных аудиенций делается важный вывод о ценностных расхождениях между графом и императором. Если первый крайне негативно воспринимал либеральные проявления правительственного курса нового царствования, то второй был гораздо большим реалистом и оказывался вынужденным закрывать глаза на реформистские начинания, которых требовала политическая ситуация.

В статье рассмотрена новейшая публикация комплекса документов по истории русско-испанских связей в конце 1660-х гг., осуществленная В.А. Ведюшкиным и Е.Е. Рычаловским при участии Б.Н. Флори, О.В. Волосюк и других крупных российских исследователей. Автор статьи отмечает многочисленные достоинства издания, указывает на его новаторский характер, обращает внимание на конкретные исследовательские перспективы, открывающиеся благодаря этой обстоятельной работе для широкого круга ученых. Сборник занимает важное место среди публикаций комплексов документов и закрывает заметную лакуну в исследованиях русско-испанских связей раннего периода, осуществленных в последние годы. Уникальность издания заключается в том, что представленные в нем материалы позволяют комплексно рассмотреть первое полноценное русское посольство в Испанию, выявить особенности как русского, так и испанского взгляда на события. Сборник дополняют высокопрофессионально составленные, исключительно подробные сопроводительные материалы. Это, прежде всего, вводные статьи, посвященные обзору русско-испанских связей и личности П.И. Потемкина, а также комментарии к документам и приведенные в конце заметки, посвященные ряду частных, но интересных вопросов. Все эти тексты содержат многочисленные новые для науки данные. Еще больше новых сведений, ждущих своего исследователя, содержат сами источники русского и испанского происхождения, вводимые в научный оборот. Они дают возможность не только составить представление о целях, ходе, итогах миссии П.И. Потемкина и о посольском церемониале, но и извлечь яркие подробности, полезные для изучения взаимных представлений русских и испанцев (в том числе в исторической ретроспективе) и даже о самоощущении послов. Публикуемые документы богаты свидетельствами о повседневном обиходе и поведении русских послов в Испании, о сложностях, с которыми они сталкивались в дороге, о круге бытовых проблем, которые им приходилось решать. Исключительный интерес представляют также сведения экономического характера.

В статье рассматривается освещение заговора Катилины в «Истории Пистои» (Historia Pistoriensis) флорентийского гуманиста Джанноццо Манетти. Это сочинение, написанное предположительно в 1446–1447 гг. и благосклонно принятое властями Пистои, представляет редкую возможность понять, на какой основе конструировалась самоидентификация жителей города, убежденных в своих римских корнях. «История Пистои» до сих пор не переведена на русский язык, попытка углубленно проанализировать повествование Манетти о Катилине предпринимается впервые. Автор статьи приходит к выводу, что, несмотря на сильную зависимость от своих главных источников — «О заговоре Катилины» Саллюстия, «Новой хроники» Дж. Виллани и «Истории флорентийского народа» Л. Бруни — гуманист вносит ряд существенных изменений в трактовку событий 63–62 гг. до н.э. Хотя попытка поднять восстание против Республики ни в коем случае им не оправдывается, образ Катилины сильно облагорожен; подчеркивается величие его души, грандиозность замысла, красноречие. В то время как у Виллани Луций Сергий — прежде всего отважный воин, Манетти выделяет столь ценимое в эпоху Ренессанса качество, как владение словом. Согласно «Истории Пистои», Катилина принадлежит к числу великих врагов Республики — выдающихся личностей, чьи таланты делают их обладателей особо опасными для Рима. Незначительно смещая акценты повествования, Манетти снимает с Фезул и Тосканы долю вины за участие в заговоре. Древняя земля этрусков изображается едва ли не жертвой обстоятельств. Рассказ гуманиста о «битве при Пистории», по сути, повторяет Саллюстия. Вызывает интерес упоминание «надежных авторов» (idoneos auctores), сообщающих о потерях правительственных войск. Из греко-римских писателей только Саллюстий остановился на данном аспекте, к достоверным повествователям отнесен и Дж. Виллани. С учетом высокой оценки Манетти тосканской исторической традиции можно предположить, что он также имел в виду сочинения своих земляков — Брунетто Латини, Рикордано Малеспини, Маркьоне ди Коппо Стефани и др.

Впервые в отечественной литературе автор обращается к истории Французской академии в Риме. Не повторяя уже отработанный в иностранной историографии хронологический подход, статья представляет картину жизни Академии с точки зрения пребывающего в ее стенах королевского пенсионера, его повседневности, занятий и знакомств. Обучение в Риме было для молодого французского мастера важнейшим завершающим периодом его формирования, значимым как для его творческого самосознания, так и для будущей карьеры. Задачей исследования, соответственно, становится последовательное рассмотрение возможностей, открывавшихся перед королевским пенсионером, и условий его существования. Опираясь на такие источники, как устав Французской академии в Риме, переписка ее директоров с парижским начальством, а также на обширный корпус иностранной литературы, автор последовательно рассматривает контингент и происхождение учащихся, предъявляемые им требования относительно профессиональных навыков, поведения, семейного положения и вероисповедания, условия жизни в сменявших друг друга резиденциях Академии, образовательные программы. Подробно говорится о такой важной функции Французской академии в Риме, как пополнение королевской коллекции копиями с произведений итальянских мастеров и об отношении учеников к необходимости посвящать много времени копированию. Поднимается вопрос о путешествиях пенсионеров, о том, как возможность посетить различные регионы Италии повлияла на молодых художников и даже на процессы во французском искусстве данного периода. Освещается и такой важный аспект, как отношения пенсионеров с академическим начальством, конфликты, борьба за свои права. Уделено внимание развлечениям пенсионеров, светским контактам и первым заказам, выполняемым вопреки уставу. В качестве выводов определяется значение стажировки в Риме для образования молодого французского художника, какую бы карьеру он ни избрал на родине или за границей. Итальянское пенсионерство характеризуется как общий для французской художественной элиты опыт, значимый для всего французского искусства изучаемого периода. .

Виталий Борисович Виноградов, выпускник кафедры археологии исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова 1961 г., прожил жизнь яркую и плодотворную, значимую как для общества, так и для многих связанных с ним людей. О его жизненном пути написано немало, однако до сих пор нет ни одной сводной работы историографического плана, в которой нашло бы отражение становление В.Б. Виноградова как профессионала-археолога на самом раннем этапе — в студенческие годы. Данная работа — дань памяти учителю и наставнику, без которого жизнь его учеников могла бы сложиться совсем иначе. В настоящей статье рассмотрены ранние публикации Виталия Борисовича, начиная с 1958 г. Автор обращается к тезисам его докладов на многочисленных конференциях, работам аналитического плана, газетным статьям. Часть их была написана совместно с его друзьями, студентами-археологами — участниками всероссийских археологических конференций, проходивших в период обучения Виталия Виноградова на историческом факультете МГУ, где на кафедре археологии формировался его незаурядный аналитический потенциал. В данной работе предпринята попытка сочетать научность изложения с описанием ярких особенностей личности будущего ученого, которые нашли отражение в его студенческих публикациях. Исследование проводилось во многом на основе воспоминаний В.Б. Виноградова о его взаимоотношениях с наставниками, с родными и близкими. Для становления его профессиональных качеств как археолога-полевика на раннем этапе существенное значение имело активное участие в полевых археологических исследованиях в составе СКАЭ под руководством Е.И. Крупнова. Заметную роль в формировании личностных качеств будущего кавказоведа сыграло добросердечное участие в этом творческом процессе А.В. Арциховского, Б.Н. Гракова, К.Ф. Смирнова. В результате автор приходит к выводу, что на становление В.Б. Виноградова как профессионала-исследователя самым благотворным образом повлияла кафедра археологии исторического факультета Московского университета с ее научными и педагогическими традициями, уникальным профессорско-преподавательским составом тех лет.

Практическая реализация новой экономической политики обусловила изменение отношений советского государства с Церковью и переход в 1923 г. к новому курсу религиозной политики, сочетавшему административное давление и репрессии в отношении духовенства c «либеральным» отношением к рядовым верующим. В настоящей статье анализируется реализация «религиозного нэпа» на юге страны, в частности, в Кубано-Черноморской области и Ставропольской губернии, характеризуются противоречия между декларативными официальными документами и деятельностью власти на местах, выявляются основные формы и методы осуществления политики в отношении православного духовенства и верующих. Обращено внимание на роль органов безопасности в политике по отношению к Православной церкви, в том числе на ее региональную специфику. В существующей историографии проблема «религиозного нэпа» в рассматриваемых регионах не становилась предметом отдельных исследований. Новый религиозный курс воспринимался на местах по-разному, власти не учитывали необходимости тактических маневров с группами верующих. Так, на Кубани в 1922–1923 гг. административная поддержка обновленческого раскола путем закрытия храмов и ликвидации «тихоновских общин» привела к доминированию обновленцев среди церковных групп региона в нарушение инструкций центра. Это создавало условия для вмешательства Президиума ВЦИК с целью принудительного сохранения баланса. В то же время в Ставропольской губернии активная деятельность епископата патриаршей Церкви и медлительность местной власти в 1923–1926 гг. существенно снизили поддержку обновленчества рядовыми верующими и обусловили репрессивную активность органов безопасности. Одновременно с отходом от тактики «религиозного нэпа» в 1926 г. усиливалась антирелигиозная политика, когда публичные судебные процессы над духовенством широко освещались в местной прессе. Таким образом, реализация политики в период «религиозного нэпа» на местах имела непоследовательный характер и, несмотря на попытки центра добиться единообразия ее проведения, партийные органы и ОГПУ не достигли цели разрушения Православной церкви. .

Проверка непроизводственных ячеек РКП(б) в 1924– 1925 гг. явилась фактической чисткой партии, затронувшей значительную часть ее состава. Проверка началась сразу после окончания общепартийной дискуссии, в которой сторонники Л.Д. Троцкого потерпели поражение, и стала определенным методом борьбы с оппозицией, получившей существенную поддержку именно в непроизводственных ячейках. Одновременно чистка превратилась и в своего рода исследование партии, показала качественный состав как проверяемых, так и проверяющих, отразила взгляды и взаимоотношения, постановку партийной работы на местах. Мероприятие 1924–1925 гг. недостаточно исследовано в научной литературе. В данной статье ставится задача воссоздать общую картину чистки на основе стенографических отчетов пленумов Центральной контрольной комиссии РКП(б), а также ряда других источников. Аспект борьбы с оппозицией нашел наибольшее выражение на первом этапе проверки в 1924 г., когда жестко исключались из партии «чуждые» элементы. Позднее, при сохранении этой направленности, на первый план выходили явления, противоречившие «партийной этике», — пьянство, растраты, исполнение религиозных обрядов, моральное разложение, «пассивность» и пр. Документы демонстрируют специфику отношений «центр–места», когда на местах «провертройки», дезориентированные двойственными указаниями «центра», старались максимально исключать из партии, а вышестоящие органы и ЦКК занимались восстановлением коммунистов в рядах РКП(б). Чистка проходила в атмосфере нагнетания страха перед проверкой, во многих случаях приобретала характер карательной акции. Проверка обнажила низкий уровень политической грамотности большинства членов партии, разнородный социальный состав РКП(б), влияние нэповской атмосферы на коммунистов и т.п. В «провертройки» поступала «масса доносов» на проверяемых членов партии, а в ходе «ударной» проверочной работы тройки далеко не всегда подвергали эти заявления тщательной проверке, во многих случаях исключения были несправедливыми. Проверка стала своего рода «зеркалом» партии нэповских лет, а также высветила серьезные проблемы, с которыми она неизбежно должна была столкнуться в дальнейшем.

Эпидемия чумы в Маньчжурии и полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги в 1910–1911 гг. была предметом изучения специалистов различного профиля на протяжении многих лет. Вместе с тем в отечественной литературе откровенно слабо была представлена точка зрения китайских ученых на причины распространения и ход эпидемии, на участие в ее локализации китайских медиков. Общественное мнение, которое нашло отражение в российской прессе и на заседаниях Государственной думы, также не в полной мере представлено в существующих исследованиях. С целью восполнить историографический пробел авторы обратились к материалам медицинских отчетов начала XX в., документам Российского государственного исторического архива, стенографическим отчетам Государственной думы, периодической печати, воспоминаниям китайского медика — «борца с чумой» доктора У Ляньдэ. В результате анализа данных материалов авторы пришли к выводу о том, что эпидемия чумы 1910–1911 гг., унесшая жизни более 100 тыс. человек на северо-востоке Китая и на КВЖД, не была неожиданностью для российских медиков. Локальные вспышки чумы фиксировались ими и ранее. Однако то, что произошло осенью 1910 г., застало врасплох администрацию всех уровней, как в России, так и в Китае. К стремительному распространению чумы от российского Забайкалья до южных провинций Китая привело отсутствие системы противочумных организационных мер и обученного медицинского персонала. Призывы сибирской группы депутатов Государственной думы выступить на борьбу с чумой «всем миром» были встречены без большого энтузиазма. Российская пресса также пыталась акцентировать внимание на острой проблеме. На страницах газет на рубеже 1910–1911 гг. регулярно появлялась информация о гибели в Маньчжурии тысяч людей. В конечном итоге в результате огромного напряжения сил медиков, привлечения серьезных финансовых ресурсов, прежде всего российских, эпидемия была остановлена. На территорию России чума не проникла

Предметом исследования в статье является участие Николая II в руководстве деятельностью российского правительственного аппарата в ходе подавления Московского вооруженного восстания 1905 г., целью — выявление реального вклада императора в борьбу с революционным выступлением. В историографии эта тема, несмотря на усилия ряда исследователей, не получила комплексного рассмотрения. В данной статье впервые на основе делопроизводственной документации (докладные записки) и материалов личного происхождения (дневники, мемуары, письма) делается попытка определить степень информированности императора о событиях в Москве и факторы, от которых она зависела. Было установлено, что основным вкладом Николая II в разгром восстания стало принятие 13(26) декабря 1905 г. решения об отправке подкреплений в Москву. Автор пришел к выводу, что информация о ходе вооруженного выступления, поступавшая к императору, имела специфический характер: будучи неплохо осведомленным об основных событиях «мятежа», монарх имел завышенное представление о численности полицейских и солдат в Первопрестольной столице и противостоявших им революционеров. Это было обусловлено кризисным положением административной и военной власти в Москве, в результате чего руководство города часто получало недостоверные сведения; стремлением московского руководства представить обстановку в Первопрестольной в более благоприятном для себя свете перед санкт-петербургским начальством; имевшей место передислокацией вооруженных сил (массовая отправка боеспособных солдат на Дальний Восток вследствие отсутствия подготовленных резервов и т.д.). Возможно, сыграли свою роль и придворные интриги. Сказалась и такая черта руководящего стиля Николая II, как стремление возложить решение конкретных задач на ответственных исполнителей, а за собой оставить лишь общий контроль над ситуацией. В результате император не отправил войска в Москву во время возмущения в Ростовском полку 2–4 (15–17) декабря (что могло бы предотвратить восстание) и принял решение о посылке Семёновского полка, лишь когда пик выступления, унесшего жизни многих москвичей, был пройден.

История смешанных браков в России официально ведет начало с 1721 г. Предметом данного исследования является структура браков среди иностранцев, вступивших в московское гильдейское купечество в период с середины XVIII по середину XIX в. Заключение брака с представителями местного православного населения могло послужить фактором, способствовавшим обрусению бывших иностранных подданных. В то же время браки внутри этноконфессиональной среды должны были противодействовать этно-консолидационным процессам и обеспечивали сохранение национального самосознания у последующих поколений. В статье ставится задача определить, какая из тенденций преобладала у различных национальных групп, представленных в московском купечестве, причем данные тенденции рассматриваются отдельно по каждой национальной группе и изучаются в сравнении. Автором введен в научных оборот комплекс архивных материалов, представляющих источники по учету населения (данные ревизий), делопроизводственные материалы (дела о причислении в московское купечество) и источники церковного характера (метрические книги инославных церквей). Ввиду того что понятие «смешанный брак» включает в себя не только национальный аспект (вступление в брак лиц разных национальностей), но и конфессиональный (т.е. брак, где оба супруга были прихожанами разных церквей), то картина брачной структуры представлена с учетом обоих аспектов. На основании изученного материала делается вывод о том, что у купцов иностранного происхождения преобладали браки внутри этноконфессиональной среды, хотя к середине XIX в. тенденция заключения браков с представителями местного православного населения усиливалась. В то же время православное вероисповедание некоторых национальных групп (таких, как, например, цыгане) не являлось фактором, способствовавшим развитию браков с данной группой внутри московского купечества. У купцов французского происхождения национальное самосознание преобладало над вероисповедным, что выразилось и в том, что случаи их вступления в брак с единоверными итальянцами и поляками были редкими.