Статьи

В статье рассмотрены основные вехи жизненного пути А.А. Башмакова - русского правоведа, видного публициста и славянского деятеля рубежа XIX-XX вв., так или иначе связанные с Балканами. Хронологические рамки исследования - с 1880-х гг. (юные годы А.А. Башмакова) до 1913 г. (когда состоялась отставка с государственной службы). основное внимание уделено общественно-политической активности А.А. Башмакова и его поездкам на Балканы, т. е. практической стороне его деятельности, связанной со славянским вопросом. Подробно освещаются обстоятельства его пребывания в Македонии и Северной Албании, характеризуются труды, опубликованные по результатам этих поездок: путевые заметки, статьи, речи, фельетоны в периодической печати, книги и сборники. Кратко касаясь взглядов публициста по восточному вопросу, автор рассматривает приводимую А.А. Башмаковым аргументацию в пользу необходимости проведения Россией такой политики в отношении славян, которая позволила бы сохранить неоспоримое влияние страны в международных делах. В качестве источников используются мало проработанные архивные и опубликованные материалы. научная новизна работы обусловлена обращением к масштабной, но недостаточно изученной личности Башмакова, прежде всего к комплексному анализу балканского направления его деятельности, чего до сих пор не предпринималось в историографии. В статье впервые показано всё многообразие «славянской» деятельности А.А. Башмакова, изучена мотивация его поступков, уточнен ряд связанных с его издательской и научной работой вопросов, исправлены имеющиеся в историографии ошибки. на ряде примеров показано, что, совершая путешествия в опасные регионы османской империи, А.А. Башмаков действовал самостоятельно и вопреки господствовавшим в Министерстве иностранных дел настроениям, рискуя собственной карьерой. В заключение отмечено, что решающую роль в отставке А.А. Башмакова с государственной службы сыграла невозможность для него отказаться от публичных выступлений во время Первой Балканской войны

Аннотация. В первой четверти XIX в., в период формирования министерской системы Российской империи, встает вопрос о выделении государственного управления религиозными делами в самостоятельную отрасль. Идея создания ведомства по делам религий появилась на самых первых этапах министерской реформы. Однако учреждение такого ведомства затрагивало прерогативы Святейшего Синода, высшего органа управления православной Церковью. В 1810 г. было образовано Главное управление духовных дел иностранных исповеданий, объединившее дела всех религий империи за исключением православия. Но так как сфера деятельности нового учреждения казалась слишком незначительной, возникли проекты по его объединению с Министерством народного просвещения. В этих проектах формулируется представление о религии как фундаменте системы просвещения, что послужило основанием для включения в состав объединенного ведомства и духовных дел господствующего православия. Такая идея, как представляется авторам статьи, и была реализована при создании в 1817 г. Министерства духовных дел и народного просвещения. Как показывают обстоятельства появления текстов учредительных документов «двойного министерства», их составителям во главе с будущим министром князем А.Н. Голицыным было важно четко и недвусмысленно сформулировать, с одной стороны, идею связи просвещения с религиозным благочестием, с другой — характер отношений между Святейшим Синодом и новым министерством. Просвещение должно было пониматься как обучение и воспитание, основанные на религиозных истинах. Святейший Синод не мог быть подчинен министру духовных дел, что должно было ясно следовать из содержания манифеста об учреждении министерства. Однако включение православного исповедания в одну структуру с другими религиями не позволяло четко обозначить его «господствующий» статус. В 1824 г. министерство было упразднено, а дела православной церкви были выделены в отдельную структуру, положившую начало формированию в Российской империи ведомства православного исповедания.

Поводом к размышлениям автора стала монография А.В. Лаушкина, посвященная этноконфессиональным представлениям о соседних народах Руси домонгольского и раннего монгольского времени. В статье разбираются концепции о бытовавших в то время церковных предписаниях в сфере межконфессиональных контактов, о присущей оригинальным русским текстам лексике самоидентификации и размежевания с «чужими», о характерных для этих текстов провиденциальных моделях описания отношений с другими народами и сопутствующих им библейских параллелях. В статье показываются приемы, с помощью которых автор монографии анализирует язык представлений древнерусских летописцев, в частности, характеризуется применение «лексики отторжения», применявшейся в отношении соседей-иноверцев, и противоположной ей по своему оценочному содержанию «лексики самоидентификации», использовавшейся для обозначения соплеменников. Пристальное внимание уделяется оценке подходов автора монографии к изучению собственно религиозной образности летописного языка, присущего ему эсхатологизма и провиденционализма, аллюзий с сюжетами ветхозаветной истории (в частности, с вавилонским плененинем). В исследовании приводится детальная градация нюансов провиденциальных истолкований взаимоотношений с инокультурным окружением руси, и эта систематизация воспринимается как оправдывающая себя при анализе русского средневекового менталитета. основным критическим замечанием к монографии называется ее перегруженная структура, в которой проблемно-тематическая систематизация накладывается на систематизацию хронологическую, что заметно усложняет восприятие материала и делает его доступным лишь небольшому кругу специалистов. В качестве несомненных достоинств книги называется убедительное и подтверждаемое на обширном источниковом материале доказательство двух авторских выводов. Первый вывод - о том, что изображение в русских летописях представителей инокультурного окружения Руси рассматриваемого времени зависело от того, как складывались с ними отношения, при этом не было каких-то устойчивых стереотипов, связанных с их религиозными представлениями или иными особенностями жизни. Второй - о системообразующем для миросозерцания средневекого русского мыслителя провиденциальном характере понимания прошлого, настоящего и будущего.

Практически сразу после подавления заговора Катилины Марк Туллий Цицерон инициирует написание разными людьми нескольких поэм и как минимум одного исторического сочинения в свою честь. Едва ли не единственным, кто оправдал надежды Цицерона, был его лучший друг - Тит Помпоний Аттик. Он посвятил консулату Марка Туллия труд на греческом языке и надписи (epigrammata) в Амальтее. «Записки» аттика освещали события 63 г. до н.э. схоже с утраченным сочинением Цицерона. о влиянии «Записок» на современников почти ничего не известно. Будучи кропотлив и тщателен как автор, Тит Помпоний не обладал выдающимся литературным талантом, однако другое его произведение, “Imagines” (образы, портреты), наряду с «Гебдомадами» Марка Терренция Варрона легло в основу нового жанра - собрания портретов выдающихся людей с краткими стихотворными подписями. Отдаленным предшественником “Imagines” были помещенные в эпирском поместье аттика надписи в честь Цицерона, текст которых составил сам друг великого оратора. обращение к epigrammata может помочь уяснить, кроме прочего, суть и типологию Амальтея - таинственного сооружения или архитектурного комплекса. Насколько позволяет судить античная традиция, утрачены стихи на греческом языке, восхваляющие Цицерона, консула 63 г. до н.э., спасителя Вечного города от резни и поджогов. несмотря на то что впоследствии аттик сделался ревнителем отеческой старины, в юности он был эллинофилом и у него отсутствовали причины демонстративно воспроизводить на греческой вилле идеализированный Рим. Гипотеза об Амальтее как «галерее славы» и непосредственном прототипе форума августа не может быть принята. Язык надписей заставляет искать аналогии в эллинской традиции эпиграммы, скудность информации препятствует сколько-нибудь уверенно реконструировать Амальтей. Отсутствуют доказательства того, что он представлял собой регулярное пространство, с упорядоченной последовательностью статуй или бюстов. Наличие там портрета Цицерона хотя в высшей степени вероятно, но источниками не подтверждается.

24 марта 2020 г. отмечается юбилей Лидии Васильевны Кошман, доктора исторических наук, главного научного сотрудника и руко- водителя лаборатории истории культуры исторического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова

На материалах архивных источников, периодики и других печатных источников 1920–1930-х гг. в статье представлены сведения о том, как реализовывалась идея общедоступности искусства («искусство принадлежит народу») и проходило приобщение к культуре нового «пролетарского зрителя» — посетителя художественных музеев и выставок. Особое внимание уделяется ранее не исследованным материалам (таким, как книги отзывов посетителей художественных музеев и выставок, материалы социологических исследований, проводимых сотрудниками музеев, заметки экскурсоводов), позволяющим судить о реакции живого зрителя на «окультуривание» — на искусство вообще и на современное искусство в частности. Как правило, книги отзывов посетителей остаются за пределами внимания искусствоведов. По мнению автора данного исследования, обращение к этим материалам дает возможность увидеть новые повороты в изучении большой темы. Усилиями представителей художественной интеллигенции и музейных сотрудников предполагалось «приучить к искусству» рабочего и крестьянина, которые раньше не имели подобного опыта. Для большинства авторов отзывов посещение Третьяковской галереи и Музея изящных искусств имени А.С. Пушкина было первым опытом знакомства с картинной галереей и с картиной вообще («впечатление огромное», музей «великолепен», «произвел большое впечатление», «вне себя от восторга, на столько все неожиданно красиво»); зритель лучше понимал скульптуру («но только плохо, что фигуры изломаны»), ему нравилась станковая картина, но он нуждался в разъяснениях («без руководителя крайне затруднительно»), преимущество отдавалось классике и реалистическому искусству, не нравились авангард («мазня») и современная живопись («не хочется смотреть и тратить на это время»). Зрители не имели представления о формальных ценностях искусства и видели в картинах только сюжет. Материалы анкетирования художников и искусствоведов, опубликованные в 1929 г. в еженедельнике «Жизнь искусства», показали, что многие проблемы оставались нерешенными — искусство было по-прежнему «чуждым и непонятным широким рабоче-крестьянским массам».

Ф.Я. Алексеев, ведущий представитель жанра городских проспектов в русской академической живописи рубежа XVIII–XIX вв., многие годы совмещал художественную и педагогическую практику, одновременно выступая в роли главы мастерской и руководителя класса перспективной живописи Императорской Академии художеств. На примере деятельности Алексеева автор рассматривает содержание понятий «мастерская» и «школа» в эпоху классицизма в России, когда прежние цеховые формы работы мастера и подмастерьев соседствовали с новой академической системой подготовки профессиональных художественных кадров. Основой для анализа выступает практическая работа Алексеева над императорским заказом — написанием видов Москвы, образ которой символизировал в конце XVIII — начале XIX в. национальные исторические традиции и выступал своего рода анти- тезой столичному Петербургу. Особенности взаимоотношений мастера и его помощников отражены в совместной работе Алексеева и выпускников Академии — А.М. Кунавина и И.В. Мошкова — над графическими видами Москвы в 1800–1801 гг. (после командировки в первопрестольную столицу по заданию Академии художеств). Изучение произведений с точки зрения типологических особенностей изображений, их стилистики и манеры исполнения позволяет определить роль мастера и его подопечных в процессе создания видов. В статье прослеживается композиционная и смысловая трансформация видов от натурных акварелей к картинам, принесшим Алексееву славу первого мастера отечественного городского пейзажа. Опыт руководителя мастерской, непосредственно передающего свой опыт подопечным и определяющего конечный результат работы, нашел продолжение в деятельности Алексеева-профессора, возглавлявшего класс перспективной живописи в Академии художеств с 1803 по 1824 г. и продолжавшего практику.

Наряду с массовым импортом в раскопках средневекового Новгорода были найдены десятки индивидуальных предметов западноевропейского происхождения, в числе которых встречаются бытовые предметы и ювелирные изделия. Эта группа находок в отличие от массовых категорий обнаруживается лишь на нескольких раскопах (Неревский, Славенский, Ильинский, Дубошин, Михайловский, Нутный, Никитинский и Троицкий), где исследовались усадьбы новгородских бояр или купцов, торговавших с ганзейцами. В новгородской вещевой коллекции было выявлено около 200 индивидуальных находок западноевропейского происхождения. Новаторским аспектом авторского анализа, отраженным в содержании данной статьи, является распределение индивидуальных предметов по усадьбам. Кроме того, важный шаг был сделан для классификации раскопанных усадеб по критерию владения импортными европейскими предметами. Распределение западноевропейских предметов по новгородским усадьбам позволило дополнить имеющееся представление о социальном статусе владельцев импортных изделий. Кроме традиционно заметной роли боярства, можно отметить высокую плотность западноевропейских вещей на усадьбах, не связанных с новгородской аристократией. Импортные западноевропейские изделия могли приобретать и представители ремесленно-купеческой среды. Некоторые категории западноевропейских предметов могли попадать в Новгород из Карелии, где местное население усваивало отдельные элементы западной культуры, находясь в контакте с подданными шведской короны. Выделяются зоны скопления рядовых западноевропейских предметов, использование которых горожанами было маловероятно; эти зоны связываются с местами постоянного и длительного пребывания выходцев из Германии, что позволяет подтвердить и уточнить данные письменных источников. Отмечается синхронность распространения определенных типов вещей в Новгороде и на Западе, что коррелирует с данными об интенсивности развития торговли в период XIII–XIV вв. В то же время, эти факты позволяют судить о том, что западные модные тренды определенных периодов распространялись и на территорию средневекового Новгорода.

Движение духовных христиан молокан на Тамбовщине в 1990–2010-е гг. претерпело большие изменения. Цель данного исследования — анализ исторической перспективы развития движения в регионе. Со времени экспедиций Института истории АН СССР в 1959–1960 гг. общее изучение молокан Тамбовского региона не проводилось, имели место лишь локальные исследования отдельных молоканских общин, например в г. Рассказово. Стоит отметить, что тема старого русского сектантства до сих относится к числу мало разработанных в отечественной историографии. Данная работа основана на материалах полевых исследований, которые автор проводил в 2017 и 2019 гг. Расцвет молоканского движения на Тамбовщине пришелся на первую половину XIX в. На рубеже XIX– XX вв. молоканство испытывает кризис, численность молокан постепенно снижается, что происходит фоне распространения баптизма. В советский период молоканское движение в регионе переживает упадок, большинство молоканских общин исчезает. В 1990–2010-е гг. в Тамбовской области существовали три немногочисленные молоканские общины: в Тамбове, Уварово и Рассказово. Расцвет их деятельности пришелся на 1999–2010 гг., когда молоканами проводились съезды, велось активное общение между общинами, выходили самиздатовские журналы. Сегодня из трех общин сохранились две: в Тамбове и Уварово. Однако отсутствие активных и молодых членов в этих общинах не позволяет говорить о каких-то дальнейших их перспективах. Тем не менее, указанными общинами поддерживаются духовные и обрядовые традиции молоканства. В селах, где общинная жизнь прекратилась в советский период, молоканская традиция деградировала до отдельных религиозных практик, связанных преимущественно с погребением и поминовением умерших. Это позволяет сделать вывод о важности для молокан общинной жизни и воскресных богослужебных собраний. По мнению автора, упадок молоканства Тамбовщины в наши дни связан в первую очередь с отсутствием активных членов общин, отсутствием внутренней и внешней молоканской проповеди, неспособностью заинтересовать молодежь молоканским учением.

Почти на десятилетие растянулся процесс принятия закона о политических партиях в Российской Федерации. Когда в начале 1990 г. была отменена ст. 6 Конституции СССР, многим казалось, что этот закон должен был появиться в ближайшее время. Однако после окончательного решения «проблемы КПСС» работа над ним приостановилась. Постсоветская Россия погрузилась в пучину проблем, фактически парализовавших законодательную власть. Новая Государственная Дума, принявшая законодательную эстафету от прежнего парламента, определила указанный акт как приоритетный. Однако процесс согласования уже практически готового законопроекта (ибо основная работа все-таки была проделана Верховным Советом РФ) растянулся на весь период деятельности I Думы. Когда же на исходе своей легислатуры Госдума приняла закон о партиях, он (по формальным основаниям) был отклонен Советом Федерации. Российские правоведы и политологи, комментируя действующий с 2001 г. Федеральный закон «О политических партиях», как правило, не углубляются в предысторию, связанную с перипетиями его непосредственной разработки и принятия. Вместе с тем этот сюжет при более детальном рассмотрении вполне может составить отдельную тему для изучения. Цель данного исследования состоит в том, чтобы ответить на вопрос: почему в середине 1990-х гг. столь важный и столь ожидаемый закон о партиях, о необходимости принятия которого говорили представители политического истеблишмента, в итоге так и не был принят. Предметом исследования выступает политико-правовой процесс, связанный с разработкой, обсуждением и механизмом принятия нормативного акта в 1994–1995 гг. На основании изучения широкого круга источников, а также посредством применения междисциплинарного подхода (методов историко-политологического и правового анализа) делается вывод о том, что основная причина неудач крылась не столько в юридическом несовершенстве рассматриваемого акта (хотя оно имело место), сколько в стратегических интересах российской политической элиты 1990-х гг.

На современном этапе развития международных отношений вопросы, связанные с использованием элементов «мягкой силы», приобретают особую актуальность и рассматриваются в рамках гуманитарных и междисциплинарных исследований. Исходя из этого, изучение опыта Франции, которая обладает давней традицией культурной дипломатии, представляет особый научный интерес. Тем более что сюжеты, связанные с институционализацией внешней культурной политики Французской Республики, прежде не были предметом специального исследования. С конца 1950-х гг. культурное влияние стало восприниматься руководством V Республики как проводник ее политических интересов: требовалось в условиях продолжавшейся деколонизации сохранить бывшие колониальные страны в фарватере политики Франции. Экономические и политические интересы V Республики в освободившихся колониях находились в тесном соприкосновении с культурной политикой: опора на местную политическую элиту, торговая стратегия, рост экспорта, инвестиции напрямую зависели от увеличения числа специалистов, владевших французским языком и впитавших французские ценности и культуру. Эти факторы обусловили создание целого ряда государственных, межгосударственных и общественных учреждений, продвигавших французскую культуру за рубежом. Таким образом, характерной особенностью институциоанализации внешней культурной политики Франции являлось большое количество факторов. Внешняя культурная политика тесно связана с понятием «франкофония». Важную роль в осуществлении политики франкофонии играли межгосударственные организации, созданные в двух регионах мира: канадской провинции Квебек и бывшей французской Африке. Также в период президентства Ш. де Голля

Конфликт тверского губернатора П.Д. Ахлёстышева с губернским земством развивался на протяжении всего периода его пребывания на этой должности в 1890-х гг., однако с приходом осенью 1895 г. на пост министра внутренних дел И.Л. Горемыкина он перешел в новую фазу. Министр фактически встал на сторону оппозиционно настроенных земцев, что вынудило Ахлёстышева в конце 1897 г. подать в отставку. Позиция, занятая Горемыкиным в этом вопросе, обусловливалась двумя причинами. Во- первых, присущим его управленческой манере законничеством, в результате которого он отказывался расценивать противостояние земцев губернатору как их вызов самодержавному режиму в целом. Во-вторых, интригами внутри МВД, целью которых была дискредитация Ахлёстышева. На протяжении почти двух лет, с конца 1895 г., губернатор пытался убедить Горемыкина в правомерности своих претензий к земцам, однако МВД неуклонно усматривало причину нездоровой общественно-политической ситуации в Тверской губернии исключительно в недоработках со стороны ее руководителя. Переписка губернатора и министра в 1896–1897 гг. позволяет проследить развитие напряженности во взаимоотношениях между ними. То, что осталось за пределами этой официальной делопроизводственной документации, может быть восстановлено по переписке губернатора с близким к нему графом С.Д. Шереметевым, с которым Ахлёстышев делился подробностями своих взаимоотношений как с местными земцами, так и с министерством. На примере этой истории видно, что развитие политического процесса в Российской империи в конце XIX в. имело гораздо более сложную природу, нежели противостояние между консерваторами и либералами: среди представителей высшей бюрократии все очевиднее вызревала мысль о необходимости выстраивания конструктивных отношений с земством, несмотря на часто вызывающее поведение последнего, что наглядно прослеживается на примере Тверской губернии. Такая смычка между бюрократами-законниками и либералами задавала тренд, который обрекал охранителей на маргинализацию.

О родственных связях внутри деревень и крестьянских общин в настоящее время известно немного. Между тем изучение этих связей, несомненно, помогло бы лучше понять жизнь крестьян, которая почти вся проходила в рамках деревни и сельской общины. Наиболее информативным источником для изучения родственных связей в Российской империи являются ревизские сказки — материалы переписей, проводившихся с первой половины XVIII в. В них указано население отдельных дворов, показаны родственные связи внутри двора. Начиная с III ревизии (1760-е гг.), эти материалы содержат информацию не только о мужской, но и о женской части населения, что позволяет, сравнив несколько ревизских сказок на одну и ту же территорию за разные годы, с высокой степенью точности восстановить сеть родственных связей. В статье эта работа проделана для одной из вотчин Московской губернии на основе материалов третьей (1762 г.) и пятой (1795 г.) ревизий. Для этого был разработан макрос на языке программирования Visual Basic for Applications, интегрированный в Microsoft Office Excel. С его помощью была построена цепочка родственных связей, а результатом стала база данных с более чем 2 млн пар родственников. Для каждой из них указывался тип родства (кровное родство или свойство) и дальность родства. База данных позволяет выявить количество родственников у любого человека, узнать о наличии родственных связей между дворами, выявить «плот-ость» и равномерность распределения родственных связей. На изученной территории, согласно материалам ревизий, более 95 процентов населения были объединены родственными связями. Доля кровных родственников для разных жителей варьировалась от 0 до 11 процентов. Большая часть этих родственников жила в соседних поселениях. Применение данной методики в сочетании с использованием местных вотчинных архивов дает совершенно новые и чрезвычайно широкие возможности для изучения жизни крестьян и крестьянского мира

Рассматривая некоторые аспекты жизни и деятельности французских послов за границей, связанных с выполнением задач репрезентации королевской власти во второй половине XVII — начале XVIII в., автор сосредоточивает внимание на двух основных вопросах: каковы были критерии отбора кандидатов на пост дипломатического представителя; каким образом послы использовали пространство своей резиденции с целью обеспечения достойной репрезентации короля Франции. Историки уделяют внимание в основном придворному («внутреннему») дипломатическому церемониалу, в то время как «внешняя» его составляющая до сих пор не рассматривалась в историографии как целостная система. Это можно объяснить тем, что изучение «внешнего» дипломатического церемониала сопряжено с рядом методологических трудностей, таких, например, как его отделение от церемониальной практики иностранных дворов. Под «внешним» дипломатическим церемониалом автор подразумевает совокупность норм, методов и принципов поведения, которыми руководствовалась французская сторона, участвуя в церемониях, проводимых при иностранных дворах, но также и церемонии, организованные французскими дипломатами за рубежом. Именно эти церемонии — приемы, обеды, торжества, устраиваемые послами, и стали одним из объектов исследования в статье. Вторая половина XVII в. — эпоха наибольшего могущества Франции, ее политического превосходства на мировой арене и культурного подъема. Французская дипломатическая мысль стала в это время господствующей в Европе, а нормы придворного этикета, переживавшего свою лучшую пору, были образцом для многих европейских дворов. Можно утверждать, что изучение дипломатического церемониала периода расцвета придворного общества не только позволяет ближе подойти к пониманию феномена королевского двора как особого организма в социально-политической системе Франции, но и выводит нас на новый уровень задач — определения места французского двора в политической системе европейских дворов, дальнейшего анализа дипломатических церемоний других европейских стран и определения роли церемониала в дипломатии второй половины XVII — начала XVIII в.

Аннотация. Оттиск староассирийской печати из Кюль-тепе (начало II тыс. до н.э., коллекция ГМИИ имени А.С. Пушкина) несет изображение, не распознававшееся ранее и представляющее большой интерес: это сцена битвы героя со змееподобным демоническим персонажем. Редкость змееборческих сцен в дошедшем ближневосточном материале определяет важность изучения данного памятника, тем более что он является одной из немногочисленных печатей Кюль-Тепе с оригинальным, не повторяющимся на других печатях региона изображением. В статье рассмотрены композиция и сюжет печати вместе с параллелями, выявляемыми для их элементов в переднеазиатском материале, исследована изображенная сцена в контексте релевантных змееборческих мифов и мотивов, с целью установить связи ее сюжета (анатолийские, сирийские, месопотамские), учитывая, что Кюль-Nепе был центром взаимодействия и синтеза традиций Анатолии, Нижней Месопотамии и сирийско-верхнемесопотамского региона. Выясняется, что иконографически ближайшие параллели к змею на печати обнаруживает змей на восточноанатолийском позднехеттском рельефе из Малатии (чей облик также уточняется авторами), а предполагаемая интерпретация некоторых деталей сцены на печати находит переклички с сиро-анатолийскими мотивами. Для определения связей исследуемого сюжета привлечен широкий круг змееборческих мотивов в релевантных традициях Передней Азии. Неполнота дошедшего материала и плохая сохранность рассматриваемого оттиска (особенно третьей, крайней правой фигуры, композиционно уравновешивающей фигуру героя) не позволяют прямо указать конкретную культурологему, отраженную в исследуемой сцене. Однако ряд иконографических и содержательных ее черт позволяет полагать, что она отражает не месопотамские культурологемы (будь то миф о борьбе Нинурты со змеем или постулировавшаяся И.М. Дьяконовым, но с точки зрения авторов, скорее всего, вообще не существовавшая сцена борьбы Гильгамеша со змеем в «Эпосе о Гильгамеше» и т.д.) или не столько их, сколько восточноанатолийский круг сюжетов, формировавшийся на основе хаттско-хетто-хурритского культурного симбиоза.