Вестник МГУ. Серия 8. История. 2021. № 5

«Повесть» о явлении Корсунской иконы Богоматери в Юрьевце Повольском — неучтенный в библиографии исторический и литературный памятник раннего Нового времени. Известная ныне в единственном экземпляре рукопись выявлена нами в московском библиофильском собрании и имеет большую ценность, во многом благодаря близости ее датировки — конец XVII в. — ко времени описанных в ней чудесных событий. Вновь открытая «Повесть» о явлении Корсунской иконы многое добавляет к истории почитаемых святынь Юрьевца Повольского, прославившегося в XVII в. Юрьевец — знаковое место на исторической и литературной карте, связанное с именами Симона Юрьевецкого, протопопа Аввакума, изографа Кирилла Уланова. «Повесть» типологически сходна с другими подобными сочинениями XVII столетия, однако каждое из них по-своему уникально и тесно связано с локальной иеротопией и историческими реалиями. На сегодняшний день память о Юрьевецкой иконе утрачена и оставила след только в рассматриваемой рукописи, что еще больше повышает научную ценность этой археографической находки. Сама церковь, в которой произошло чудо в 1695 г., описываемое в данной «Повести», не сохранилась, однако на ее месте поныне находится действующая церковь XIX в., с тем же посвящением и, по-видимому, сменившая деревянную церковь XVII в. Всё это позволяет более осязаемо представить описанное в «Повести». Уникальность Юрьевца как места действия тех событий еще и в существовании там другой особо почитаемой богородичной иконы — списка с чудотворной Иерусалимской иконы письма Кирилла Уланова, подвизавшегося в располагавшейся в самой ближайшей округе Юрьевца Кривоезерской пустыни. На сегодня Юрьевец лишен практически всех своих сакральных объектов, что отчасти восполняется обнаружением изучаемого списка «Повести» о чуде 1695 г. Это произведение анонимно, что является одной из важных исследовательских перспектив в отношении «Повести».

В статье рассматриваются история создания и особенности индийской части уникальной коллекции вырезок из отечественных и заграничных периодических изданий, составленной М.Д. Хмыровым. Особое внимание уделено сипайскому восстанию 1857–1859 гг., широко освещенному в отечественной печати, но мало — в Хмыровском собрании. Диспропорция объясняется бóльшим вниманием библиографа к событиям отечественной, а не заграничной истории, пристрастным выбором прессы для пополнения коллекции (ее создатель предпочитал редкие издания, а не массовые «ведомости»), а также интересом М.Д. Хмырова к систематизации всего доступного массива вырезок, а не к подбору вырезок по отдельным вопросам. Так, в коллекции отсутствуют небольшие заметки по Индии, которые типичны для публикаций об этом регионе в прессе середины XIX в. Весь массив материалов, включая и вырезки по Востоку, должен был стать основой для «Энциклопедии русского отчизновения» — грандиозного, но неосуществившегося проекта по созданию сборника всевозможных материалов, касающихся истории России и ее периодической печати. С учетом масштабов замысла М.Д. Хмырова сбор небольших публикаций был технически невозможен, поэтому в его коллекции практически отсутствуют сведения о военной стороне сипайского восстания — они выходили в прессе 1857–1859 гг. очень часто, но в виде коротких заметок. Кроме того, изучены сообщения об Индии, находящиеся в разделе «Англия», и сообщения, не касающиеся индийской тематики, но помещенные составителем в индийский раздел. На основании этих материалов выдвигается тезис о механическом собирании вырезок по Индии М.Д. Хмыровым. Вместе с тем, отмечена тенденция к отделению заметок по Индии от заметок по Велико- британии, хотя в годы создания коллекции в отечественной и заграничной периодической печати был принят совершенно иной подход. Новости о главной британской колонии чаще всего публиковались вместе с новостями с Британских островов.

Спустя примерно два месяца после кончины Александра III сначала в Нью-Йорке, а затем в Лондоне вышла первая посмертная биография этого русского императора. Ее автором был британский журналист Чарльз Лоу. Он не знал русского языка и не был глубоко осведомленным в вопросах российской внутренней и внешней политики. Отсюда возникает вопрос об источниках, которыми пользовался Лоу при написании своей книги. Поиск ответа на этот вопрос затрудняется тем, что британский журналист писал не научное исследование, а историко-публицистический очерк о недавно скончавшемся монархе, поэтому он крайне неполно указывал свои источники. Следовательно, восполнение и систематизация информации об источниках биографа являются обоснованными и актуальными задачами, решение которых позволит ответить на вопрос, какие именно и чьи конкретно представления повлияли на формирование коммеморации эпохи и образа Александра III в европейском общественном мнении. Источники книги Лоу можно классифицировать по четырем группам: монографические исследования, статьи из периодических изданий, газетные материалы и цитаты, которые подразделяются на высказывания, приведенные без отсылок к источникам, и фрагменты официальных (в разной степени: либо относящихся к делопроизводству, либо рассчитанных на публичную трансляцию) документов. После такой первичной классификации для решения поставленных задач автор анализирует распределение источников из этих групп по конкретным проблемам, сформулированным Лоу для раскрытия основных вех биографии и характерных черт личности Александра III. Поскольку подобные проблемы разнятся по своему влиянию на складывающуюся в книге коммеморацию, появляется возможность проследить соотношение тенденциозности того или иного источника и степени его задействования биографом. В результате изучения этого соотношения можно сделать однозначный вывод, что на оценочную концепцию Лоу наибольшее влияние оказали наблюдения и суждения ирландского писателя и журналиста Эмиля Диллона, писавшего свои работы о России под псевдонимом Е.Б. Ланин.

Обостренное внимание российского общества к начавшейся в 1914 г. мировой войне побуждало преподавателей, ученых и общественных деятелей организовывать лекции для разъяснения причин и характера войны, ее хода и возможных последствий. Особенно активны были образовательные и общественные организации, органы самоуправления, прежде всего Московское общество народных университетов (МОНУ), уездная и городская управы. С началом войны процесс согласования лекций кардинально не изменился, так как Московская губерния не относилась к территориям «полной» военной цензуры. Тем не менее, губернатор и градоначальник были полномочны запретить любую лекцию, и обстоятельства военного времени стали для этого универсальным объяснением. Во второй половине 1914 г. без объяснения причин были запрещены все лекции о войне, подготовленные МОНУ. С 1915 г. подход властей стал более гибким: на фоне затягивания войны необходимо было активизировать провоенную пропаганду, и лекции могли быть в этом деле полезны. Кроме того, многие лекторы за первый год войны сумели «зарекомендовать» себя тем, что не выходили за рамки оговоренной программы и не касались вопросов внутренней политики. Наконец, лекции нередко разрешались, так как были частью благотворительных мероприятий. Однако на фоне послаблений сохранялась практика отказов, как и подозрительность властей к общественным организациям и общественным деятелям. Значимую роль играла военная цензура, с мнением которой московские власти считались при принятии решений о публичных лекциях на военные темы. Процесс согласования мог затянуться и закончиться противоречивым решением. Нередки были случаи, когда лекция разрешалась в одном населенном пункте, но потом запрещалась в другом. В целом количество лекций и народных чтений о войне не соответствовало запросам населения, а пустующее информационное пространство заполнялось слухами негативного характера, что стало одним из важнейших факторов приближения революции 1917 г

Впервые в отечественной историографии на основе документов из фонда лорда Бивербрука под названием «Московский нарратив» из парламентского архива Великобритании показана деятельность главы британской миссии на Московской конференции по снабжению (сентябрь 1941 г.) лорда Бивербрука. Лорд Бивербрук был личным другом премьер- министра Уинстона Черчилля, он получил от британского правительства обширные полномочия по выдвижению предложений, обсуждению и подписанию Протокола по линии британской помощи СССР. Тема эта в отечественной и даже зарубежной историографии является относительно мало изученной, хотя значение Московской конференции по снабжению для формирования антигитлеровской коалиции исключительно велико. В ходе конференции союзники максимально шли навстречу заявкам СССР. Принципиально важным было заявление лорда Бивербрука о том, что Британия готова отказаться от доли американской помощи в количествах, требуемых России. Записи лорда Бивербрука показывают его впечатления от поведения И.В. Сталина, изменения атмосферы встреч союзников, что не зафиксировано в официальном протоколе советской стороны. По выражению Бивербрука, предъявляя Сталину список возможных поставок, англичане и американцы развивали тактику в форме «кумулятивного эффекта», т.е. часто шли на уступки, соглашаясь поставить те или иные товары, затем следовали списки товаров, которые не могли быть «уступлены» и далее длинный список материалов, которые они соглашались поставить. В результате свою задачу они выполнили, советская сторона осталась довольна, и создалось настроение, которое лорд Бивербрук назвал «солнце после дождя». В ходе встреч между союзниками был установлен доверительный личный контакт. Руководитель американской делегации У.А. Гарриман высоко оценил работу лорда Бивербрука. В результате переговоров был подписан Московский протокол, который дал старт программе ленд-лиза для СССР. В первый год войны Великобритания передала СССР почти всё, что ей поставляли по ленд-лизу американцы, и сделала максимум возможного для выполнения своих обязательств по поставкам в СССР.

Вторая мировая война стала многомерным, сложным конфликтом, в котором происходили и переплетались, взаимодействуя и оказывая влияние друг на друга, сразу несколько масштабных и малых вооруженных конфликтов. Часть из них уже имела место, начавшись до 1939 г., часть была межгосударственными конфликтами, не перешедшими ранее в фазу вооруженного противоборства, часть возникла и стала осевой для системы международных отношений уже после сентября 1939 г. В связи с таким переплетением конфликтов возникает необходимость уточнить вопрос о причинах Второй мировой войны. В целях выдвижения научной гипотезы о причинно-следственной связи между структурными особенностями системы и условиями начала войны стоит вести речь прежде всего о наличии функционального ядра в системе (обеспечивающего ее стабильность) и о его состоянии накануне войны. Другой комплекс проблем связан с существованием полюсов (центров сосредоточения мощи и принятия военно-политических решений) в системе, равно как и с процессом поляризации (наращивания противостояния интересов) этих центров. В основе предлагаемой концепции происхождения Второй мировой войны и условий ее начала лежит тезис о том, что сложившееся в период между двумя мировыми войнами системное состояние не было многополярным. Поляризация (как процесс резкого расхождения интересов внутри группы великих держав) привела к складыванию биполярности как нового макроструктурного принципа организации системы. На определенном этапе это положение дел дополнила смена лидера по мощи на глобальном уровне. Состояние системы международных отношений в 1939 г. приобрело принципиально новое макроструктурное качество — незавершенную (или кластерную) биполярность. Эта особенность возникла в силу незаконченности процесса формирования противоборствующих военно-политических союзов. Таким образом, центральный комплекс теоретических проблем, поставленных в статье, будет связан с оценкой той роли, какую накопление мощи и борьба за лидерство в этой области сыграли в формировании условий для возникновения Второй мировой войны.

В статье рассматривается влияние «холодной войны» на общую динамику международных отношений во второй половине ХХ — начале XXI века. В центре внимания авторов вопрос о причинах устойчивости этой формы конфликтного взаимодействия США и нашей страны. Подчеркивается, что, несмотря на обширную зарубежную и отечественную историографию, посвященную «холодной войне», целый ряд вопросов, затрагивающих ее фундаментальные характеристики, остается недостаточно проясненным. Среди них, в частности, вопрос о критериях отнесения того или иного конфликта или события к проявлениям «холодной войны». Авторы обозначают эти вопросы и указывают пути поиска ответов на них, разбирают наиболее распространенные историографические концепции «холодной войны», анализируют в контексте этого явления такие основополагающие понятия международных отношений, как «суверенитет» и «безопасность». В статье предлагается объяснение причин продолжения «холодной войны» после распада СССР и прекращения блокового противостояния. Специальное внимание уделяется трансформациям «холодной войны», разным ее фазам, объясняются причины, приводившие к подобным изменениям. Авторы отвечают и на вопрос о том, какие факторы оказывали влияние на интенсивность «холодной войны», стимулировали ее накал и в то же время не допускали ее перерастания в полномасштабную «горячую войну» с использованием всего арсенала накопленных средств уничтожения. Предлагается авторская точка зрения на вопрос о том, следует ли рассматривать «холодную войну» как опасную аномалию, угрожающую нормальному развитию мирового сообщества, или же, наоборот, подобное глобальное противостояние позволяет трансформировать конфликтную напряженность между двумя крупнейшими в военном отношении державами в относительно приемлемую ситуацию стратегической стабильности. В работе указываются проблемы истории «холодной войны», требующие дальнейшего изучения или же уточнения объясняющих их концепций. Особое внимание уделено распространенному в настоящее время подходу, в соответствии с которым наиболее значимые противостояния конца XX — начала XXI века анализируются в категориях «холодной войны».

Жюль Мишле, тексты которого отличаются ярко выраженным авторским началом, определил многие ключевые вехи в научной биографии Ролана Барта, заявившего о «смерти автора» как научной концепции. Обращение к текстам французского семиолога дает основание видеть и в них следы авторского присутствия, выраженные, однако, совсем не так, как у французского историка. Указанные проявления сходства и различия между обоими мыслителями становятся более явственными, если представить, что Барт в своем восприятии стилистики исторических работ Мишле прошел круг. В начале творческого пути он восторженно воспринимал четко выраженную и даже нарочито демонстрируемую авторскую позицию Мишле. В представлении Барта историк представал во многом не как академический ученый, а как создатель страстного и психологически насыщенного нарратива. Подобная манера воспринималась Бартом как оптимально подходящая для описания прошлого. Высокий градус эмоциональности и крайний субъективизм оценок создавали возможность складывания богатого набора интерпретаций, что для будущего выдающегося семиолога представлялось наиболее принципиальным действием при об- ращении к историческому материалу. Следующей вехой бартовского восприятия Мишле стало время после появления концепции «смерти автора». Теперь взгляд и манера историка видились ему архаичными, изжившими себя и не соответствующими требованиям, предъявляемым к современному гуманитарному дискурсу. Однако столь неожиданная резкая оценка своего прежнего кумира является для Барта не столь прямолинейной и однозначной, как может показаться на первый взгляд. Констатируя несовременность Мишле, Барт одновременно переоткрывает его для эпохи нового гуманитарного знания, заявленной на Западе в рамках структуралистского подхода. Доминирующее личностное авторское начало у Мишле рассматривается Бартом одновременно и как одно из возможных означающих, интерпретирующих историю как означаемое. Богатство исторических фактов становится при такой проблемной фокусировке фактически бескрайним пространством для неограниченного семиозиса, что соответствовало разрабатываемой Бартом семиологии.

Микеле Анджело ди Пьетро Мембрини (1460–1525) — художник позднего Кватроченто, в 1480-е гг. сотрудничавший с Бернардино Пинтуриккьо в Риме, а на рубеже XV–XVI вв. работавший в Лукке и ставший одной из наиболее ярких фигур местной живописной школы. В этот период живопись Лукки находилась под мощным влиянием флорентийского искусства 1470–1480-х гг.: композиционных схем Верроккьо и Лоренцо ди Креди, уравновешенного и нарядного стиля Гирландайо, лиричной манеры молодого Филиппино Липпи. Она представляется удивительной смесью манер различных флорентийских художников, оставивших городу свои работы. В стилевом отношении не является исключением и Микеле Анджело ди Пьетро, однако его отличает специфический интерес к декоративному языку в античном вкусе, который был освоен им в Риме, во время работы в мастерской Бернардино Пинтуриккьо. Микеле Анджело ди Пьетро активно использует в своей зрелой религиозной живописи античные мотивы, которые сводятся к довольно «стандартному» набору элементов, характерному для мастеров-эклектиков, и имеют преимущественно декоративную, а не смысловую функцию: это орнаментированные на классический манер архитектурные элементы, пюпитры, канделябры, изображения фантастических существ. Однако иконография и фантасмагорическая трактовка этих мотивов, разнообразие их источников указывают на самостоятельность художника в его отношении к классическому наследию, которое он мог изучать в подлинниках в римские годы. При большом сходстве в трактовке формы оно отнюдь не определяется воздействием работавших в Лукке художников, признанных мастеров декорации all’antica, — Амико Аспертини и Филип- пино Липпи, с которым Микеле Анджело ди Пьетро гораздо больше роднит интерес к нидерландской художественной традиции. Не исчерпывается оно и взаимодействием с лидером художественной школы Лукки Маттео Чивитали, который был приверженцем строгого классического языка, но выдает привязанность к некоторым решениям, воспринятым еще в римские годы из монументальной живописи Пинтуриккьо.

Статья написана в ответ на недавно опубликованные в «Вестнике Московского университета. Серия 8. История» «размышления» А.Л. Расторгуева, специалиста по средневековому искусству, по поводу книги Ролана Рехта «Верить и видеть. Искусство соборов XII–XV веков» и ее перевода. Эти размышления представляют собой самый подробный и неравнодушный с 1999 г. (года выхода книги) по сей день отклик на работу французского историка искусства. Автор подверг жесткой критике и ее саму, и русский перевод. При этом он затронул целый ряд вопросов истории средневекового искусства и искусствознания в целом. Поскольку рецензия А.Л. Расторгуева, пусть и запоздалая, поставила под вопрос научный характер рассматриваемой книги, а заодно научную компетенцию автора и переводчика, последний посчитал необходимым ответить на большую часть сделанных в рецензии замечаний. Многие из них вполне обоснованы, перевод действительно грешит неточностями и пропусками отдельных слов, рецензент внимательно сверил перевод с оригиналом. Однако немалая часть замечаний представляет собой предмет дискуссий в науке или основывается на личных предпочтениях и вкусах автора рецензии. Таковые не могут считаться истиной в последней инстанции, а значит, не могут служить и аргументом для тотального осуждения книги и ее перевода. В своей полемике рецензент, естественно, и сам допускает досадные неточности, не предлагает никакой позитивной программы, а некоторые его претензии к оригиналу и к переводу вовсе противоречат фактам. Целый ряд высказанных А.Л. Расторгуевым сомнений касается болевых точек науки об искусстве в целом, а это свидетельствует о том, что рецензируемая им книга Р. Рехта — событие. Полемика вокруг нее говорит сама за себя. Поэтому в настоящей работе предлагается как апология французской книги, так и попытка реабилитировать ее русский перевод.